24 июня 1955 года в кировской школе № 1 состоялся торжественный выпускной вечер. По воспоминаниям Тамары Гущиной, он ознаменовался двумя событиями, которые, с одной стороны, маркировали вступление Венедикта во взрослую жизнь, а с другой — лишь дополнительно подчеркивали его школьную привычку к «прилежанию» и «примерному поведению»: «Он первый раз закурил папиросу, когда был выпускной вечер, 10 класс он кончил. И впервые выпил какого-то шампанского, или что там у них было»[131].
«Преподавательница литературы Софья Захаровна Гордо советовала ему поступить на филологический факультет, — рассказывала Тамара Гущина. — Венедикт написал заявления и в Ленинградский университет, и в Московский, и еще куда-то, кажется, в Горьковский. Он решил так: кто первый ответит, туда он и поедет. Москва откликнулась первой. Он отправил туда все документы и ждал. Пришла телеграмма: “Вызываем на собеседование”. Медалисты тогда экзаменов не сдавали. А Вене еще 17-ти нет, и он сроду нигде один не бывал. Тогда мама его повезла в Москву к тетушке Дуне. После собеседования профессор сказал Вене: “Приходите, посмотрите в списках, но, я думаю, вы будете зачислены”. На второй или третий день они пошли в университет, увидели его фамилию в списках и тут же дали мне телеграмму, где было только одно слово: “Принят”»[132].
Веничка:
Утро, до открытия магазина
Биография литературного персонажа не обязательно должна быть равна всей его жизни, от рождения до смерти. В истории литературы, особенно новейшей, вовсе не редкость сюжеты, сокращающие биографическую линию героя до одного дня (как в случае с «Улиссом» Дж. Джойса и «Миссис Дэллоуэй» В. Вульф) или переводящие ее в «литературное путешествие»[133] из пункта А в пункт В (как в случае с Джимом Хокинсом и Холденом Колфилдом). Однако в любом контексте биография героя «Москвы — Петушков», Венички, стоит особняком. Дело даже не в том, с какой виртуозностью в ней согласованы условия времени и места — суточный отсчет (с утра до ночи) с отсчетом пути (от Курского вокзала к Петушкам и обратно). Ваничкина уникальность в другом: его биографическая логика определяется не чем иным, как «алкогольным» хронотопом; временной мерой и смысловым ритмом его дороги-судьбы является доза — то, сколько выпито.
Стихия пьянства в «Москве — Петушках» поистине вездесуща. Она может обернуться любым означающим или означаемым на любом уровне текста — и приемом, и мотивировкой[134], и метафорой[135], и мифом[136], и религиозно-философской идеей[137]. Но главное — спиртное в ерофеевской поэме становится «принципом композиционной организации»[138], тем «стержнем, на который нанизан сюжет»[139]; а это значит, что биографические вехи Венички отмериваются граммами и градусами.
В развертывании Ваничкиной биографии под знаком алкоголя линейная формула катастрофически опрокидывается в кольцевую[140]: от отвращающей Москвы к чудовищной, от уничижающего подъезда к уничтожающему, от тошноты к ужасу, от телесных недугов к пределу боли, от обесценивания к ликвидации, от подобия небытия к окончательному небытию. Так Веничка, доза за дозой, проходит не просто однодневный, но именно жизненный круг от мучительного рождения заново к мученической «полной гибели всерьез».
Итак, начальным биографическим этапом в этом Венечкином цикле становится утро от блужданий по направлению к Курскому вокзалу до станций Серп и Молот, Карачарово, Чухлинка, то есть от похмелья до первой выпивки. Это время оказывается как бы предбытийным — временем переживания абстинентного «нуля», того отрицательного состояния, из которого ему предстоит символически воскреснуть, вновь родиться с первой четвертинкой.
Состояние героя и мира «с перепоя» раскрывается на трех уровнях текста и подтекста.
На первом уровне происходит погружение в московский ад как пространство тотального отчуждения. Изначально Веничка в городе — «посторонний»; столица словно отторгает его, не пуская в свое «сердце», Кремль, и всякий раз выталкивая к Курскому вокзалу. Ранним похмельным утром в городской пустыне каждый локус или объект воспринимается героем-изгоем как «тупик бытия» (аптека, магазин), препятствие (площадь), место стыда, угрозы, насильственного действия (подъезд, ресторан, снова площадь). Вещи видятся неприязненными (вокзальные часы), отвратительными (чулки официантки) и опасными (ресторанная люстра). Еще более травматичными для Венички становятся столкновения с людьми — в полном соответствии с сартровской известной формулой: «Ад — это другие»; окружающие, встречные, даже поющие из динамика, непременно оказываются врагами — или невольными мучителями, как «пидор», скребущий тротуар (124), и Козловский, терзающий слушателя «мерзким» голосом с «песьими» модуляциями (127), или сознательными «палачами» (128), как официантки и охранники ресторана, сначала изводящие несчастного иронией с сарказмом, а затем применяющие к нему прямое насилие. Мало того, что ерофеевский герой до предела съеживается под взглядом обесценивающей власти («вышибала <...> оглядел меня, как дохлую птичку или грязный лютик», 126); он еще и находится в конфликте с собой — и телесном («так дыши, чтобы ноги за коленки не задевали», 124), и мысленном («...отмахнулся я сам от себя», 125), будучи одержимым не только физической, но и духовной, хуже — мистической, «сверхдуховной» тошнотой. «С похмелюги» (123) все в Веничкином мире
133
См.: Гаспаров Б. М., Паперно И. М. «Встань и иди» // Slavica Hierosolymitana. Slavic Studies of the Hebrew University. 1981. Vol. 5-6. C. 387. Далее: Гаспаров, Паперно.
135
«Метафора бытия», «синоним письма» (Липовецкий М. Паралогии. Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920-2000-х годов. М., 2008. С. 296). Далее: Липовецкий.
136
«Симпосий в царстве мертвых» (Седакова О. Пир любви на «Шестьдесят пятом километре», или Иерусалим без Афин //Книжное обозрение. Ex libris НГ. 1998. № 41, октябрь).
137
«Церковь водки» (Найман А. Оксфорд. ЦПКиО. М., 2004. С. 263), пьянство как «трансцендентальный проект» (Липовецкий. С. 296- 297).
140
Параллелизм первых и последних глав «придает композиции форму замкнутого круга» (Гаспаров, Паперно. С. 387).