Но сначала Саймон решил, что должен объяснить ей имена творцов и обрисовать ситуацию в целом, поскольку Рамона не читала ничего кроме «Правдивых признаний» и бестселлеров.
– Роберт Браунинг – великий поэт викторианской эпохи, который женился на второстепенной поэтессе по имени Элизабет Барретт, – сказал он.
– И без тебя знаю, – огрызнулась Рамона. – Я не настолько тупа, как ты думаешь. В прошлом году я смотрела по телевизору «Барреттов с Уимпол-стрит». С Пеком Бертоном и Мэрилин Мамри. Это было так печально; ее отец был сущим ублюдком. Он убил свою собаку только потому, что Элизабет сбежала с Браунингом. Старый Барретт имел виды на собственную дочь, нет, ты поверишь? Вообще-то на самом деле она не сбежала. Она была парализована ниже пояса, и Пек, то есть Браунинг, был вынужден толкать ее инвалидное кресло по улицам Лондона, тогда как ее отец гнался за ними в экипаже. Такой захватывающей погони я ни разу не видела!
– Могу себе представить, – сказал Саймон. – Значит, ты о них знаешь. В любом случае, Элизабет написала серию любовных стихов «Сонеты с португальского», которые посвятила Браунингу. Он называл ее своей португалочкой, потому что она была очень смуглой.
– Как мило!
– Это точно. Во всяком случае, самый знаменитый сонет – это тот, в котором она перечисляет разновидности любви, на которые готова ради него. Это вдохновило Бругу, и он написал стихотворение, хотя и не в форме сонета.
И Саймон запел:
– Это были последние слова Бруги – добавил Саймон. – Спустя минуту какой-то разъяренный алкаш забил его до смерти.
– Отлично его понимаю, – пробормотала Рамона.
– Бруга создавал лучшие свои шедевры лишь тогда, когда ему за его мгновенную поэзию платили тут же, на месте, – сказал Саймон. – Но в данном случае он импровизировал совершенно бесплатно. Он пригласил того бездомного придурка в свою квартиру в Гринвич-Виллидж, чтобы уговорить вместе с ним и со своей любовницей несколько галлонов муската. И посмотри, что он получил в итоге.
– Кругом одни критики, – подвела итог Рамона.
Саймон поморщился.
– Что случилось? – спросила она.
Он принялся пощипывать струны банджо, как будто это был цыпленок, и запел:
Над ними затрепетали перья грусти. Рамона закудахтала, как будто только что снесла яйцо. Однако то была нервозность, а не радость, – именно о ней она и возвестила. Ее неизменно раздражало, когда Саймон соскальзывал в меланхолию.
– Сегодня такой великолепный день, – сказала она. – Как можно предаваться грусти, когда сияет солнце? Ты портишь наш пикник!
– Извини, – ответил он. – Мое солнце черно. Но ты права. Мы любовники, а любовники должны доставлять друг другу радость. Вот старая арабская любовная песня:
И тогда Рамона осознала, что его настроение напитывалось грустью в большей степени извне, нежели изнутри. Ветер улегся; вокруг повисла тишина, столь же густая и тяжелая, как рождение гриба в алмазных копях, или воздух, испорченный кем-то в церкви во время долгого молитвенного собрания. Небо затянуло тучами, столь же черными, как и пятна гнили на банане. А ведь, еще всего минуту назад горизонт был непрерывным, как поддельная генеалогия.
Саймон поднялся на ноги и сунул свое банджо в чехол. Рамона принялась укладывать в корзину тарелки и чашки.
– Ни на что нельзя полагаться! – воскликнула она, едва не срываясь на рыдания. – В сухой сезон здесь никогда, никогда не бывает дождей!
– Как же эти тучи принесло сюда без ветра? – удивился Саймон.
Как обычно, его вопрос остался без ответа.
Рамона едва успела сложить одеяло, когда упали первые капли дождя. Любовники бегом бросились по голове сфинкса к ступенькам, ведущим вниз, но так и не добрались до них.