Споры об Имре Наде периодически оживляются в Венгрии, особенно в дни очередных годовщин событий 1956 года. И мнения высказываются подчас диаметрально противоположные. Здесь можно выделить две важные тенденции. С одной стороны, трагизм судьбы венгерского премьера, казненного в июне 1958 года, бросает отсвет на все его действия и поступки, правые и неправые; мученическая смерть располагает историков, а тем более публицистов и широкое общественное мнение к апологетике, дает простор для идеализации личности Надя, к явным ошибкам и просчетам подходят менее критически. Это характерно, кстати, и для большой части западной историографии, стремящейся признанием заслуг Надя post mortem как бы компенсировать ту поразительную близорукость в оценке его политического лица, которую западное общественное мнение демонстрировало на протяжении всей венгерской революции. Приветствовав приход к власти В. Гомулки в Польше, оно вместе с тем упорно продолжало видеть в Наде заурядного сталиниста даже тогда, когда для этого было все меньше оснований[112].
Что касается современной Венгрии, то там зачастую наблюдается и другое. Участники споров нередко и не стремятся докопаться до исторической истины, преследуя сиюминутные политические цели. Спекуляция на памяти о драматических событиях «будапештской осени» ради сведения счетов между партиями-конкурентами давно стала реальностью политической жизни современной Венгрии. Иногда просто удивительно видеть, как политики, родившиеся через много лет после 1956 года, апеллируют к истории национальной революции главным образом для того, чтобы скомпрометировать своих же сверстников в глазах избирателей. В развернувшейся борьбе за «наследие 1956 года» (а Имре Надь здесь остается центральной фигурой) участвуют все: от воинствующих националистов до умеренных социалистов. Особенно заметным явлением в последние два десятилетия стала публицистика и мемуаристика консервативно-националистической ориентации. Она умаляет, а то и полностью дискредитирует роль Имре Надя и его окружения – всех, кто не отделял национальных интересов от идеалов общества социальной справедливости.
Ветеран партии, прошедший коминтерновскую выучку и долгие годы работавший в СССР, И. Надь не был в то же время фигурой вполне типичной в коммунистической среде. «Осколочек, отколовшийся от нашего московского гранита», – сказал о нем как-то его непримиримый оппонент М. Ракоши. Особость И. Надя бросалась в глаза и людям, далеким от компартии, – об этом вспоминает, например, автор предисловия к англоязычному изданию биографии, известный американский историк венгерского происхождения Иштван Деак. Показателен и отзыв крупного политолога Иштвана Бибо: И. Надь выделялся в когорте окружавших его коммунистов по крайней мере внешним отсутствием мессианской экзальтированности и той идущей от фанатизма, пугающей бесчеловечности, на которую всегда обращали внимание со стороны. Экономист-аграрник по призванию, при всей недостаточности своего базового образования охотно занимавшийся научными штудиями и с удовольствием читавший лекции студентам, Надь был создан скорее для скромной академической карьеры, чем для профессиональной политической (тем более подпольной революционной) деятельности и в иных условиях мог бы закончить свои дни уважаемым университетским профессором.
112
Причем отношение к Имре Надю находилось в явном противоречии с провозглашавшейся в Вашингтоне установкой делать ставку в странах советской сферы влияния не на несуществующих (к концу 1940-х годов уже полностью вытесненных из политической жизни) либералов, а на нечто более реальное – «титоистов», сторонников национального коммунизма, способных дистанцироваться от советской политики.