В пояснение этого последнего надо сказать, что на Альфельде, и особенно в Банате, мужской сепаратизм господствует не только в местах публичных, он и на частную жизнь, на увеселения распространяется. При женщинах мужчины не умеют веселиться и всячески стараются отделаться от них. Это обычно того сорта люди, которые даже в одинокие свои минуты не ищут счастливой близости с более нежным, ласковым существом и, кроме дворовых девок да продажных городских красоток, всякого дамского общества чураются. А коли женаты, то с супругами обходятся, как со служанками, со служанками же - как с женами. Подобные компании - лучшие рассадники всяческого варварства, настоящие разбойничьи семинарии для дворян. Будь я поэт, непременно сравнил бы их с лесами, лишенными цветов, - и погрешил бы против истины, ибо бражничество, злонравие, порок распускаются там пышным цветом.
Некоторый разлад в эти крепко спаянные прежде мужские товарищества внесло сословное собрание 1825 года. Кого одна, кого другая обязанность исторгала из дружеского круга, и хотя рыбак рыбака увидит и в Пожони [ныне Братислава - город, где вплоть до революции 1848 года созывалось венгерское сословное (дворянское) собрание], все же те времена словно новый, необычный оборот дали событиям, на колючий куст диких нравов привили иной черенок. Начались споры о политике. Увлечение тоже достаточно дикое, но хоть не одну глотку да легкие приводящее в движение, а сердце и разум, - напоминающее, что есть интересы, которые простираются подальше бражного застолья, и что земля, которую мы вспахиваем, обжинаем, в залог отдаем и проматываем, не только имением зовется, но и родиной, пред ней же мы все в долгу, возрастающем неимоверно, если процентов не платить.
Одним словом, вместо кубков пришли зеленые столы, а вместо мужских застолий встретили наших знакомцев клубы, где у многих заматерелых буянов проснулись склонности более высокие.
Старейшего представителя дома Карпати тоже вытащили в Пожонь национальные конституционные обязанности. Пришлось скрепя сердце расстаться с шутами и псами, собутыльниками, гайдуками и девками дворовыми. Только с Мишкой не в силах был он разлучиться и взял его с собой. Может статься, опять только для забавы: еще больше знатных бар перезнакомить со своим псевдодворянином. Кто знает, еще влюбится какая-нибудь графская дочка в него; то-то славно будет гайдуком после отрекомендовать жениха в скарлатовой ливрее, чье место на запятках, когда в карете господа!
Однако веселый, открытый нрав, приятная, видная наружность сами служили Мишке Кишу рекомендацией, и его всюду радушно принимали в пожоньском обществе.
В образованных кругах свой словарь. Грубость зовется там "ветреностью", неправильная речь - "самобытностью", запальчивость - "мужественностью", а невнимательность - "сосредоточенностью". Мишка сделался, таким образом, обладателем множества прекрасных качеств, даже пальцем для этого не шевельнув, куртку только переменив на атиллу. Он казался прирожденным дворянином. Всех восхищали пусть не ум, - им он не тщился блеснуть, - но мужские его достоинства: румянец во всю щеку, стройный стан, огневой взор, черный ус - то, что любой учености важнее. Достаточно ему было вскочить без дальних слов в седло - и куда с таким тягаться разным книгочиям, горбы себе нажившим за письменным столом. Конечно, в спорах о конституции или публичном праве предпочитал он благоразумно помалкивать, но умел уж зато поговорить там, где отцы отечества были не столь речисты: с дамами, и немало уже чувствительных историй ходило о той или иной красавице, не совсем неблагосклонной к галантному искателю приключений, чьи поместья, правда, лежат неведомо где, но доход, как нетрудно убедиться, приносят изрядный.
Барин Янчи только в усы посмеивался: алая троица не за горами, а с Мишкой чуть ли не вся золотая молодежь на "ты", и заботливые мамаши уже там и сям начинают осведомляться об имущественном положении славного молодого кавалера, отнюдь не пресекая его ухаживаний за своими дочками и по секрету даже сообщая близким приятельницам о таких его авансах, кон заставляют серьезные намерения подозревать.
Подобные секреты разбалтываются быстро, и у старика Карпати начались странные припадки: вдруг в серьезном самом собрании как пойдет хохотать при мысли, что сей балуемый всеми кавалер через несколько дней станет его гайдуком. Иной раз в постели даже сядет и ну смеяться, а однажды plena sessione [на пленарном заседании (лат.)], при полном стечении публики, как раз когда протокол оглашался, приметил, что все дамские лорнетки Мишкину статную фигуру отыскивают, и закатился неистовым хохотом - и был тут же оштрафован за нарушение порядка в двойном размере, ибо нипочем не мог остановиться.
Настал наконец самый забавный день: алая троица.
В роще за Дунаем устроил Карпати роскошное, богатое угощение, пригласив на него всех, кто хоть сколько-нибудь знал Мишку.
То-то будет потеха: многократного триумфатора как простого лакея представить обществу. Хоть именье целое сули, не отказался бы барин Янчи от этакой шутки.
Вот и три четверти четвертого пробило.
Задумано было, что троицын король еще раньше окажется в передней, но впустят его к барину только в это время.
- Что это еще за мода? - вскричал Мишка, когда его наконец пригласили, и бросился в кресло. - С каких это пор по десять минут в прихожей ждать заставляют человека?
У барина Янчи во рту была трубка, которую он только что набил.
- Слушай, Мишка, голубчик, - попросил он не без коварства, - встань-ка да трубку мне запали.
- Вон бумажка подле вас, скрутите да зажгите, сами дотянетесь.
Барин Янчи уставился на него.
Забыл, что ли, парень, какой день нынче? Ну, ничего, тем забавней будет, как узнает.
- А помнишь ли ты, братец, что алая троица у нас?
- Поп да календарник пусть помнят, а мне на что?
- Ай, ай, да ведь без четверти четыре срок царствованья твоего истек, сообрази-ка.
- Ну и что? - глазом не моргнув, спросил Мишка и шелковым платком принялся полировать старинные опаловые пуговицы на своей атилле.
- Как "ну и что"? - вскричал барин Янчи, начиная уже сердиться. - То, что ты с этой минуты не барин больше!
- А кто же я?
- Кто? Мужик ты, бетяр, шалопай, проходимец бессовестный; руку должен мне целовать, если я в гайдуки тебя еще приму, чтобы ты с голоду не подох или на виселицу не угодил!
- Ничего подобного, - возразил Мишка, крутя ус. - Я - помещик Михай Киш, владелец деревни Альмашфальва, которую вчера приобрел у Казмера Альмашфальви навечно за сто двадцать тысяч форинтов, причем с торгов самым что ни на есть законным порядком.
От изумленья барин Янчи чуть со стула не свалился.
- За сто двадцать тысяч! Да как же это ты и где такие деньги раздобыл?
- Честнейшим путем, - отвечал Мишка Киш с улыбкой, - на вечернем одром заседании в карты выиграл у своих приятелей дворян. Я и больше выиграл, да остальное на загородный дом пойдет, который в имении у себя хочу поставить, чтобы летом там жить.
Барину Янчи все стало ясно. На пожоньском собрании выигрывались-проигрывались суммы и покрупнее.
Одного только он не понимал.
- Но как ты дворянское-то имение купил? Ты же не дворянин.
- Тоже просто. Помните, не было меня две недели? Так я в Задунайщину ездил, распечатал там в одном комитате, что некто из Кишей, давно уехавший, ищет близких своих и, коли остались в этих местах Киши-дворяне, которые не забыли о родиче, переселившемся в Саболч, и готовы подтвердить его право на дворянскую грамоту, извольте, мол, явиться за получением тысячи форинтов к нижеподписавшемуся. За неделю пятьдесят девять Кишей припомнили свою саболчскую родню и грамот мне понанесли самых разнообразных, оставалось только герб подобрать покрасивей. Мы облобызались, генеалогию составили, я им тысячу, они меня своим признали, в комитате официально о том объявили, и я теперь дворянин; вот герб на перстне моем.