Почтенный наш Майер, крепко таким заявлением скандализованный, ни слова не говоря, встал, взял шляпу и пошел - сначала к Фельсу и Губеру. В лавке он выяснил, сколько всего понакупила там дочь. Да, это поболее трехсот форинтов выйдет. Тереза хорошо осведомлена. Что поделаешь, всегда найдутся добрые друзья, готовые сообщить про вас все, что только может вам неприятность причинить.
Оттуда направился он в театр, к директору, и спросил, какое у Матильды жалованье.
Директор, не заглянув даже в книги, тотчас ее припомнил и сказал: шестнадцать форинтов, но и тех она не заслуживает, потому что готовится кое-как, вперед не продвинулась совсем, да, видно, и не заинтересована в этом, - репетиции пропускает, полжалованья на вычеты уходит у нее.
Это было уже слишком!
Не помня себя бросился Майер домой. Вломился он, по счастью, с таким шумом, что у семьи было время укрыть Матильду от его ярости. Но все же хоть то удовлетворение получил, что лишил всех прав на имущество негодяйку и от дома отлучил, предупредив, чтоб и на порог не совалась, а не то шею ей свернет, кости переломает, на куски изрубит и со свету сживет посредством казней столь же малоупотребительных.
Незлобивый человек, воспылал он свирепостью тигриной, жестоко-неумолимой; о проклятой им дочери и слышать больше не хотел, запретив даже имя ее при нем произносить, а какая посмеет, вышвырну, мол, и ту.
Безжалостная эта фраза вызвала слезы безутешные, но честный Майер порешил быть отныне твердым и не замечать, как дочки с матерью вздыхают все время за обедом. Вздыхать никому не возбраняется, пускай себе вздыхают, если им нравится, но он, Майер, и не подумает даже спрашивать, почему да отчего.
Неделю целую выдерживал он характер, хотя иной раз не прочь был бы и услышать словечко - одернуть, по крайней мере; а так ведь и не за что.
Часто уже с языка готов был сорваться у него вопрос о дочери, но сдержится и промолчит.
Наконец однажды за обедом - вся семья была в сборе, но к еде никто не прикасался, хотя подали "штерц" [мука с картофельным пюре, пережаренные с жиром], - Майер не выдержал.
- Ну, что там еще? Что с вами? Почему не едите, кукситесь мне тут?
Дочери поднесли к глазам передники и пуще прежнего расплакались.
- Доченька при смерти моя, - рыдая, ответила мать.
- Ну, конечно! - сказал отец, полную ложку жареной муки отправляя в рот, так что чуть не поперхнулся. - Не так-то это просто, помереть. Не так уж оно легко...
- Да и лучше бы для нее, бедняжки, умерла бы - и не страдала больше.
- Что ж вы доктора к ней не позовете?
- Доктора недугов таких не лечат.
- Гм, - буркнул Майер и принялся в зубах ковырять.
Жена помолчала и завела слезливо:
- Все-то тебя поминает, все тебя одного; только б разик последний отца повидать, ручку поцеловать ему да скончаться спокойно...
При этом слове все семейство завыло в голос, что твой орган. Сам Майер достал платок, сделав вид, будто сморкается.
- И где же она лежит? - спросил он, стараясь говорить твердо.
- В Цукерманделе [тогдашняя окраина Пожони], в комнатке дешевой, меблированной, одна, всеми покинутая.
"Ага, значит, в бедности живет, - подумал Майер. - Так, может, не совсем верно, что сестра про нее говорила? Ну, влюбилась, положим, и подарки брала; не такой уж это грех, не следует же из этого, будто она на содержании. Ох, уж эти завидущие старые девы, сами радостей в жизни настоящих не изведали, вот и злятся на молодых".
- Гм. И обо мне, значит, негодница, вспоминает.
- Она говорит, это проклятье твое ее сгубило. Как отсюда ушла... - Тут снова общие рыданья прервали ее. - Как ушла, - продолжала Майерша, - так с тех пор и не вставала. И не встанет больше, уж я знаю, теперь одна дорога ей - в могилу...
- Ладно, отведите меня к ней после обеда! - отрезал Майер, окончательно отмякнув.
Вся семья повисла у него на шее, лаская его и целуя. Какой папочка добрый, какой великодушный, лучше на свете нет.
Еле дождавшись, пока со стола уберут, поспешили все приодеть мягкосердого главу семейства, палку ему подали и вместе отправились в Цукермандель. Там в убогой мансарде, где, кроме кровати и бесчисленных пузырьков с лекарствами, не было в полном смысле ничего, лежала Матильда.
Сердце защемило у доброго отца при виде этого запустения. Так, значит, Матильда - нищая! Вот бедняжка!
Хотя не трудно бы и сообразить, что не могла же она за одну неделю все свои кружевные рубашки и шелковые косынки проесть, с лекарствами проглотить!
Увидев отца, девушка хотела было приподняться, но упала без сил. С сокрушением подошел к ней Майер, точно сам кругом перед ней виноват. Дочь схватила его руку, прижала к груди и, осыпая поцелуями, стала умолять прерывающимся голосом простить ее.
Поистине каменное сердце требовалось, чтобы устоять! Он простил. Тут же кликнул извозчика и отвез ее обратно домой. Пусть соседи плетут что вздумается! Кровь у него в жилах или водица? Как это может отец собственное дитя из-за ничтожного проступка губить.
Тем более что и причины ведь отпали все. В тот же день Майер получил доставленное ливрейным лакеем и собственноручно написанное не раз уже упомянутым помещиком послание, в коем выражалось искреннее сожаление, что невинные его знаки внимания, чуждые всякого дурного умысла, подали повод к столь печальным недоразумениям. Он-де все почтенное семейство глубоко уважает, и питаемые им к Матильде чувства вызваны исключительно ее искусством. Сколь же добродетель ее неуязвима, о том никто не знает лучше его самого, в чем готов он дать хоть письменное заверение, буде таковое потребуется.
Ах, какой честный, достойный человек!
Майер, Майер! Где голова твоя была, что не подумал ты и другую сторону выслушать? Право же, впору теперь хоть самому у своей оскорбленной семьи прощения просить.
Другой отец ответил бы такому поклоннику: ну, так женитесь, коли у вас дурного умысла нет. Но артистка - исключение, ее не возбраняется просто "обожать", как и ее искусство. А обожать - не значит "соблазнять"; это значит только чтить, восхищеньем и признанием дарить, для чего еще вовсе не требуется жениться.
- Ну, хорошо, - сказал Майер, окончательно успокоенный письмом, - это уже дело другое. Но пусть, по крайней мере, на улицах, за кулисами Матильду не преследует, это все-таки ее компрометирует! Пускай, если у него намерения честные, домой приходит к нам.
Вот нескладный человек! Хлебом крыс кормить, чтобы ночью не шумели, заместо того чтобы кошку завести!
Матильда, само собой, поправилась в два дня, налилась, округлилась, как спелое яблочко, а помещик преспокойно стал в дом к ним ходить.
Не будем трудиться его описывать, все равно нам не долго с ним знаться, - спустя несколько месяцев он уже за границу укатил. За ним последовал один банкирский сынок, потом другой помещик, а там четвертый, пятый, кто их всех перечтет. И все большие поклонники искусства, все люди милые, приличные, - слова от них нескромного не услышишь. Маменьке они целовали ручку, с папенькой о разных умных вещах толковали, а дочкам, приходя и уходя, кланялись так почтительно, будто графиням каким. Попадались и веселые молодые шутники среди них, способные даже мертвого рассмешить; бывало, и на кухню заглянут с Майершей почудить, стряпни ее отведать, блинок стянуть, - в общем, славные такие проказники.
Три меньшие дочери тоже выросли и похорошели, - одна краше другой. Были они погодки, по возрасту шли почти вплотную друг за дружкой. Едва расцвела девичья их краса, в доме у Майеров стало еще шумнее и многолюдней. Прежнее роскошество пошло, мотовство, легкомыслие, беспрестанное веселье; самое изысканное общество собиралось, что ни день: графы да бароны, аристократы, банкиры и прочие важные господа.