-- Помоги! -- молил знахарь.-- Чую, есть в тебе сила неведомая. А доход с гончарни -- пополам. Ну, не пополам, конечно, а треть -- тебе! Ты подумай, как много. Целая... четверть!
-- На что мне доход твой? -- усмехнулась женщина.
-- Вот и я про то,-- обрадовался Ерема.-- На что тебе доход? Другим отплачу. Слова лихого про тебя в деревне не скажу, вот и благодарность.
-- Знаю, знаю, что ты меня словами, будто черной смолой, мажешь,-кивнула Ульяна.-- Только клевета -- что худая трава, а траву и скосить можно.
-- Как бы косонька не притупилась, как бы рученька не осушилась,-пробормотал Ерема.-- Помоги мне!
-- Помогу,-- согласилась гостья.-- Да только не тебе и не за доход с гончарни. Прилете... пришла я Наталье помочь. А ты ступай, ступай отсюда!
Ерема покорно пошел прочь, но, едва вышел из избы, кинулся к окошку, да на беду понесло его подслушивать-подглядывать как раз туда, где таился Изгнанник. Наткнувшись на него, Ерема взвизгнул было, да тут же захлебнулся. Молчком выметнулся со двора, и лишь на широкой деревенской улице голос у него прорезался. Бросился он наутек с криком, который всякую нечисть запутать и отвадить должен: "Приходи вчера!.."
А Ульяна между тем заперла изнутри дверь и прошла за занавеску, разделявшую горенку.
-- Наташа, цветик мой! -- услышал Изгнанник ее голос и едва узнал его, так мягок он сделался. -- Открой свои ясные глазоньки!
-- Ульянушка...-- прошелестело в ответ, и больше Изгнанник не слышал ничего до тех пор, пока занавеска не откинулась и Ульяна не вывела на середину избы девушку.
Не знай Егор, что видит ту самую Наталью, коя приходила по весне к колдуну, нипочем не признал бы ее! Исхудала, почернела... Голова ее никла на плечо Ульяны, а та, обводя избу рукой, молвила:
-- Погляди, девонька, на свой дом на родимый. Уйдешь навек -- по тебе каждая половица заплачет, каждое бревнышко зарыдает. А что станется с батюшкой?
-- Не кручинь ты мою душу! -- застонала Наталья, а Ульяна все свое:
-- Ляжешь ты в землю сырую, холодную, и никто никогда не согреет тебя, не приголубит, водицы испить не подаст. Будешь ты лежать в досках гнилых, а твои подруженьки на засидках-вечерницах песни петь станут, косы лентами украшать, в новые сарафаны рядиться, с добрыми молодцами водиться. Наталья схватилась за горло:
-- Ох, навылет ты меня... Но нет уж дороги мне обратной, далеко ушла я от живых!
-- А ты вернись, вернись! Вспомни Иванушку...-- чуть слышно выговорила Ульяна, и девушка сникла в ее руках. С трудом довела ее Ульяна до лавки, усадила. Долго сидели они молча, потом Наталья вдруг тихонько запела:
Ты трава моя, ты шелковая,
Ты весной росла, летом выросла.
Под осень травка засыхать стала,
Про мил-дружка забывать стала.
Мил сушил-крушил, сердце высушил,
Ох да свел меня с ума-разума...
Забилась Наталья:
-- Из-за него, лиходея, отцветаю прежде времени! По нему, проклятому, столько слез источила! Будь и ему так же горько да солоно, пусть и его румянец сокроется, пусть и его глазоньки исплачутся!..
Ульяна крепко прижала ее к себе:
-- Опомнись! Каково ему будет жить, зная, что любимая не прощенное, а клятое слово ему напоследок вымолвила?! Да проведай он, что ты с собою понаделала, прилетел бы сокола быстрее! Но крепки засовы монастырские, не добраться туда мирской весточке, и сова ночная крылья обобьет, а не проскользнет. Уж я-то знаю...-- печально молвила она.
-- Не я -- горе мое кричит,-- всхлипнула Наталья.-- А помнишь, как в водах пресветлого Обимура ты показала меня с Иванушкой? Я в наряде была диковинном, белом, что яблоневый сад по весне. Хоть бы одним глазком на него взглянуть, на моего сокола ясного...
-- Взглянешь! Ведаю, сбудется! Только отврати ты взор от сырой земли, посмотри: заря на небе пробуждается, светлой росой умывается! -приговаривала Ульяна, подводя девушку к окну и толкая ставни-.
Изгнанник едва успел отскочить за развесистую, широкоствольную черемуху, затаился.
-- Что за дерево среди двора? -- спросила вдруг Наталья.
-- Черемуха, иль не признала? -- удивилась Ульяна.
-- Черемуха? Нет... Нездешнее это дерево! Вон, видишь? Голубь на нем сидит, а под деревом корыто стоит. Голубь с дерева лист щиплет, в корыто сыплет -- а с дерева лист не убывается, корыто не наполняется. Скоро и я, как тот лист...
Изгнанник огляделся, силясь увидеть голубя и корыто, а Наталья схватилась за оконницу:
-- Кто там хоронится?
-- Нету никого,-- уговаривала Ульяна,-- черемуха это, нет там никакого голубя, девонька, хватит о смерти речь вести!
-- Смотри!..-- исступленно крикнула Наталья, и Изгнанник понял, что его заметили.-- Это он, он! Иванушка, свет мой!
Оцепенел Изгнанник, зажмурился. Отчего-то вспомнилась вдруг ему чудодейная Купальская ночь, и костры, и венки, блеск глаз при луне, и ласка волн... А потом пришла неведомая ранее жалость. Почудилось, будто стоит он, прижавшись влажной от слез щекой к решетке оконной, а вокруг темные стены. Сердце рванулось, забилось быстро-быстро!..
-- Наташа! -- воскликнул Иван, выбегая из-за г дерева, и словно на крыльях влетел в окно.-- Душа моя!
-- Иванушка, сокол! Ты пришел, ты здесь!
-- Я здесь, я с тобой.
-- Так ты не разлюбил меня? Не забыл?
-- Разве такое возможно? Раньше звезды погаснут, раньше месяц уплывет навсегда в заоблачные страны. Я пришел, я не уйду. Всегда буду с тобой!
-- Со мной,-- прошептала Наталья, закрывая глаза.-- Всегда... -- И уж больше ничего не говорила.
Ульяна подошла к окну и поставила на подоконник чашу.
На Руси испокон, как кто умрет, отворяют в доме окна и, ставят чашу с водой, чтоб душа покойника в ней купалась. Душа ведь не сразу место своих земных страданий покидает. Летает она вокруг покинутого ею праха то белым голубем, то бабочкой в окно бьется, то огоньком мерцает над крышей. До девятого дня нет ей покою. Уж и погребен усопший, а в доме все еще ощутимо его присутствие. И лишь после сороковин, когда истлеет сердце мертвое, определится бедная душа либо в райские сады, либо в геенну огненную. До того же времени бродит она, тоскуя по жизни земной.
Как же ей не тосковать, не печалиться? Сорвут ли девицы на Второй Спас яблочко наливное, загадают о своей судьбе, проглотив первый кусочек,-- их подруженьке не сказать с ними заветных слов: "Что загадано -- то надумано, что надумано -- то сбудется, что сбудется --- не минуется!" Заведут ли песню заунывную,-- не подтянет им подруженька, не вплетет свой голос в их венок. Разве что душа ее ту песню услышит:
Полынька, полынька, травонька горькая!
Не я тебя садила, не я сеяла.
Сама ты, злодейка, уродилася,
По зеленому садочку расстелилася,
Заняла, злодейка, в саду местечко
Место доброе, хлебородное...
* * *
С вечера каша ушла из печи, и Митрей, крепко осердясь, выругал бабу раззявой. И то хорошо, что кулаком не приласкал! Найдешь ли примету хуже, чем каша сбежавшая? Разве что очи засвербят, слезу предвещая, или домовой загремит в поставце посудой: осторожно, баба, с огнем, не зарони искры, не сделался бы пожар! Вот и каша ушедшая -- к беде...
Правду примета сказывает, думал Митрей, ночуя на сеновале и потирая лоб, по которому пришлось сковородником, и поясницу, где гулял ухват. А ведь лишь о прошлую Красную горку сыграли они с Ненилой свадьбу. Все невесты хороши, так откуда берутся худые жены? Ох, ох, от своевольной жены Господь упаси и друга, и недруга, и лихого татарина!
Чу! Шум на дворе... В щелях едва рассвет зыблется. Что такое? Не волк ли?.. О Господи, не волк ли из лесу?!. Митрей торопливо закрестился. Нет, нет, клялся ведь знахарь, что до смерти не бросится тот волк на человека! Кто ж тогда шебаршится? Не пастух ли, что ночует в сенях, замыслил недоброе?
Встал, во двор выбрался. Темная фигура метнулась к нему. Ерема!