– Я надеюсь, ты не торопилась из-за меня и не ушла раньше времени со службы? – спрашивал он ласково, ведя меня под руку к Людвигсплац.
А однажды, когда начался дождь, он взял у меня из рук требник и, заботливо пряча его в свою папку, сказал:
– Я не хочу, чтобы эта книга намокла: она ведь для тебя так дорога…
Я готова была нежно погладить его руку, но, так как мы были на улице, только украдкой пожала ее.
– Энцио! Я так счастлива! И все благодаря тебе! – сказала я.
Он покраснел от радости и гордости.
– Правда? – спросил он почти по-детски. – Но ведь так и должно быть, Зеркальце. Все мое честолюбие теперь направлено лишь на то, чтобы сделать тебя счастливой.
– А мое – на то, чтобы сделать счастливым тебя! – откликнулась я так же по-детски.
Наша любовь была бурной, но в то же время бесконечно нежной, мы любили друг друга как жених и невеста и в то же время как брат и сестра, наша любовь была, как и всякая любовь в пору расцвета, блаженно-радостной и безмятежной.
Мы теперь опять, как когда-то в Риме, каждый день совершали маленькие путешествия, потому что у Энцио вдруг появилось столько свободного времени, сколько он хотел. Он уже без всяких колебаний отказывал своим ученикам и время от времени подбивал меня пропускать лекции, наказав Староссову писать для меня конспекты, пока мы бродили по окрестностям. Мы совершали паломничества к монастырской мельнице и к одинокому Волчьему источнику, мы поднимались на Кёнигсштуль и на Хайлигенберг, бродили по уютной долине Неккара. Мы вновь и вновь возвращались в святилище нашей любви – в замок и гуляли по его открытым всем ветрам террасам. Я наконец утолила свою тоску по немецкому лесу! Ибо лес был почти всюду, куда бы мы ни направились. Он покрывал каждый склон, тянулся вдоль каждой дороги. Его зеленый сумрак отражался в зеркале реки, он доставал до облаков, плывущих над ним, он венчал своими изумрудными гирляндами башни старинных замков. Он – «главный германский замок» – был нам верным спутником и радушным хозяином, раскрывая перед нами свои чертоги, когда мы отдыхали.
Каждое утро Энцио спрашивал меня: «Зеркальце, куда бы ты хотела отправиться сегодня? Чем я могу тебя порадовать?»
И я называла какую-нибудь идиллическую долину, какой-нибудь старинный городок или овеянный легендами замок. Он всегда горячо поддерживал мое предложение и был самым любезным гидом на свете. Если же я спрашивала его: «А куда бы ты сам хотел отправиться? Что тебе самому доставило бы радость?» – он отвечал лишь: «Моя радость – это ты». Все остальное для него словно перестало существовать – даже судьба Германии! Это было почти досадно, потому что мне хотелось наконец узнать все, чем он жил до этого, мне хотелось, как прежде, в Риме, быть маленьким верным зеркалом его души. Но он, похоже, в этом не нуждался.
Когда он так легко и весело шагал рядом со мной, я не замечала его прихрамывания, да и сам он, кажется, забывал о своем ранении; во всяком случае, он никогда больше не говорил о тех ужасных осколках, которые должны были напоминать ему о том, что война еще не закончилась. Когда солнечные лучи, пробившись сквозь золотисто-прозрачную зелень листвы, освещали непокрытую голову Энцио, его светлые волосы блестели так сильно, что я однажды сказала:
– Я теперь опять буду называть тебя Король Энцио, как в Риме.
Он ответил:
– Да, пожалуй, тебе придется меня так называть, потому что мне, как и ему, довелось стать пленником.
– Ты имеешь в виду Неккар? – спросила я: плененный поток всегда был для него символом германской судьбы и германского будущего.