Я перехожу к описанию последних дней моих страданий. В тот вечер, перешагнув порог своей комнаты в пансионе, где еще сиротливо стояли на полу мои чемоданы, я увидела, что она украшена цветами. Их прислал Энцио. Они наполняли все помещение сладко-грустной нежностью, словно лаской давно ушедших дней, они повеяли на меня глубокой тоской, которую я теперь часто испытывала при виде красоты города или его окрестностей. Я вспомнила, каким счастьем было для меня целовать ветку сирени, сорванную Энцио, и тут же мысленным взором увидела цветы, которые он с той же расточительностью подарил сегодня Зайдэ. Кроме того, невероятное внутреннее напряжение, вызванное прощанием с опекуном, постепенно улеглось; до моего сознания наконец дошло, что это все же было прощание, к которому нас принудил Энцио. Прошли усталость и оглушенность от праздника; только теперь, в тишине и одиночестве чужой комнаты, под чужой крышей, на меня вдруг обрушилась вся боль от чудовищности его поведения. Как искусно он ввел меня в заблуждение во время нашего разговора о бабушке! Или – если он был все же искренен – как быстро улетучился этот его светлый порыв! Напрасно я пыталась успокоить себя тем, что и эта горечь теперь была долей моего участия в его жизни, как бы темным цветком из венка ангелов, в котором я всегда видела символ нашей нерушимой связи. Нет, одной моей собственной любви уже было недостаточно. Но и другой, Божественной любви, любви Христа, уповая на которую я еще раз дерзнула желать невозможного, теперь тоже казалось недостаточно! Правда, это была любовь, прощающая даже то, чего нельзя простить, но это была в то же время и любовь, которой он противился и против которой восставал, ибо не желал прощения, он хотел, чтобы мы вели себя так, словно ничего не произошло! Я не могла себе представить, как будут складываться наши дальнейшие отношения.
Следующее утро принесло мне радость – письмо от Жаннет, которого я давно с нетерпением ждала. Причина ее долгого молчания наконец выяснилась. То, о чем моя бабушка в своем непосредственном прямодушии так часто упоминала в виде пожелания Жаннет, наконец свершилось: ее супруг, этот бездельник, после долгих страданий, так ничему и не научивших его, приказал долго жить и тем самым освободил свою бедную маленькую жену от многолетних изнурительных забот о его здоровье и пропитании. Жаннет была, конечно, слишком набожна и добра, чтобы признаться себе в том, что для нее это действительно освобождение. Она искренне скорбела о своем муже. В последнее время, писала Жаннет, он не только оказался в полной зависимости от нее из-за своей физической слабости и, как ребенок, отчаянно цеплялся за нее и готов был всячески угождать ей, которую когда-то с легкостью покинул в своей неверности, но благодаря ей даже примирился с Церковью. Она твердо верит в то, что Бог смилостивится над ним; что же касается Благодати, которой он недополучил, то она надеется вымолить ее для него в своих молитвах и просит меня поддержать ее в этом. От своего маленького хозяйства она постарается как можно скорее избавиться, так как долгая болезнь мужа унесла с собой все ее сбережения и она намерена вновь искать места, на сей раз в Германии, по возможности где-нибудь рядом со мной, ведь я теперь, когда не стало ее мужа, самая родная для нее душа. Отец Анжело, который потихоньку поправляется, одобрил это ее решение. Она безумно рада предстоящему свиданию со мной…
Я сразу же поняла, что Жаннет больше всего хотелось бы найти это «место» у меня, в том качестве, в котором она провела столько лет в доме бабушки: она не решилась выразить это желание лишь потому, что знала о моем потерянном состоянии и еще, может быть, ввиду близости моей свадьбы, об отсрочке которой она еще не подозревала. Тут у меня вдруг открылись глаза на великодушное обещание моего опекуна. Может быть, этого великодушия хватит на нас двоих? Может быть, вдвоем мы даже смогли бы хозяйничать гораздо лучше и экономнее, чем я одна? Мысль о возможности вновь вести с Жаннет одно маленькое общее хозяйство так обрадовала меня, что я тотчас же села и принялась писать ей письмо с просьбой не искать никакого места, а ехать прямо ко мне. Но не успела я начать письмо, как мне пришла в голову еще одна неожиданная мысль: не следует ли мне самой съездить за Жаннет? Из ее письма явствовало, что после долгого ухода за больным, умирающим мужем силы ее были на пределе, и уж если Жаннет признавалась в этом, то, значит, все было еще хуже, чем она изображала. Моя помощь при распродаже ее маленького имущества и во всех прочих делах, связанных с переездом, несомненно, пришлась бы ей очень кстати. Университет уже был закрыт, начались каникулы – почему бы мне и в самом деле не воспользоваться этим и не отправиться в Рим? При этой мысли меня переполнила ликующая радость: вновь увидеть Рим, помолиться у его святынь, повидать отца Анжело, и именно теперь, в эти тяжелые для меня часы, – разве это не было бы живительным лучом света во мраке обрушившихся на меня лишений? Я разорвала начатое письмо и принялась за второе, которое мне тоже не удалось дописать, потому что мне сообщили о приходе Энцио.