Он вытащил серый овал яйца и протянул его другу. Тот отрицательно помотал головой и, так и не подложив руки, произнес:
— Стало быть, место для первого камня выбрано. Осталось решить, какими будут длина с шириной.
— Мелочиться не нужно, — ответил мужчина. — Хотя и особо размахиваться тоже ни к чему, а то от одной только мысли, что надо в другой конец хадзара пройти, заранее уморишься.
Он улыбнулся. Ему хотелось смеяться, месить руками волну, бежать, сделать что-то большое и громкое, похожее на счастье, но ему мешало присутствие второго.
— По мне, — сказал друг, тщательно выговаривая слова, — уже довольно будет, коли бурка моя без складок развернется да рядом с нею кинжал уместится.
Мужчина вмиг помрачнел и сказал:
— Не могилу все-таки выбираешь.
Иногда он чувствовал себя особенно виноватым, и тогда ему казалось, что дружба — худшее из испытаний. В ней постоянно преданность мешалась с досадой от невозможности предать.
— Сколько бы ты ни запросил, полдома — твои, — сказал он глухо, сквозь зубы, а про себя подумал: чего ему еще? Не могу же я променять свою кровь на свою вину. Мне нужен этот дом, чтобы пустить здесь корни. И потом, он ведь сам на том настоял… — Ты отказался от шалаша, и я не перечил. Теперь ты отказываешься от того, чтобы стать ей братом. Так понимать?
Друг отвернулся, пожал плечами. Так и не поворотив к нему лица, ответил:
— Лисе нора нужна, а улитке и раковины хватает, только и всего. Ладно, не бери в голову. Лучше скажи, когда копать начнем?
Они начали в тот же день. Сделав разметку и обложив колышками углы, они взялись за работу. К вечеру они раскопали ровные желоба под две стены и почти напрочь забыли про давешнюю перепалку. Разрумянившись от трудов, они стали похожи на двух здоровых юнцов, за плечами которых не было ничего, кроме беззаботного чистого неба. Встретив их возвращение, женщина вдруг поняла, что выпала из их слов и мыслей на целый радостный день и что теперь ей предстоит покорно ждать, пока один из них не удосужится над нею смилостивиться и заново прозреть лицом. Это была ревность, справедливая, но унизительная, отчего женщине сделалось тесно и противно в себе самой. В такие минуты она с горечью думала, что недостойна быть его женой, и всячески старалась выказать приятие их дружбы, безжалостно пользовавшейся правом своего первородства. «Я недостойна его, — внушала она себе свою робость, чтобы разбудить в сердце стыд. — Так нельзя. Я должна научиться терпеть. Ради него, ради себя и ради ребенка».
Погода держалась такая, словно небо решило навеки избавиться от всего, что не укладывалось в синеву — не только от лиловой грязи туч, но даже от облачных белых лохмотьев. Когда они лежали, отдыхая, на спине и боролись с подступавшей дремотой, им представлялось порой, будто весь их отвесный мир, покуда хватало глаз, превращался в хрупкую береговую насыпь, ребристую кромку у едва колеблющейся громады непорочного воздушного океана, куда никому из них не суждено подобраться. Разве что женщине, думал друг. Да нет, ей тоже вряд ли. Хотя кто ее разберет…
Стены росли быстро и споро, будто торопили сами себя поспеть к сентябрю. Если бы не вынужденные отлучки, когда им приходилось, борясь с течением, преодолевать бурный поток и злополуку, дабы поохотиться в дальнем лесу, дом был бы готов даже раньше. По просьбе женщины они заложили еще четыре запруды вдоль русла, и теперь она часто уходила туда, захватив с собою острогу и уповая на везение, чтобы дождаться, когда в один из этих каменных мешков занесет течением злую форель. Она училась рыбачить. Но не только: еще она училась терпеть. Когда со стенами было покончено, они нарыли побольше прибрежной глины и тщательно смазали ею пол.
— Теперь нам нужен дождь, — сказал мужчина и уже ночью услышал, как по ветвистой крыше шалаша шуршит и стелется обильная вода.
Наутро в доме, на таком ровном с виду полу, не оказалось ни единой лужи, и мужчины удовлетворенно заулыбались: выходит, все было сделано правильно, и скат получился что надо. По всему явствовало — пора браться за крышу.
— Крыша — это не штука, — говорил друг, строгая заточенным камнем кряжистый ствол сосны, срубленной у подножья скалы. — Штука будет другое: выстроить мост.
— Дело, конечно, серьезное, — соглашался мужчина, взволнованно поводя плечом. — Только и не настолько хитрое, чтобы вдвоем не осилить. Не хитрее того, что уже позади.
Он был рад, что друг завел речь про мост. Это значило, что он все еще хочет быть другом. В самом деле, случалось, мужчина крепко задумывался над тем, как это странно, что за ними тремя не следит ни один человеческий глаз. Поверить в это было так же трудно, как и в то, что огромная эта земля совершенно бесплодна и не обременена созревшей невесомостью хотя бы единственного колоска. «Когда-нибудь, — думал он, — быть может, не слишком скоро, но когда-нибудь время подскажет нам выход. Мы еще будем смахивать крошки на землю и кормить ими воробьев».