Вынула я из чумоданчика гостинцы, положила возле его на тумбочку.
Он спрашивает:
«Ты чего мне принесла?»
«Я тебе, — говорю, — слойку с яблоками испекла. Знаю, ты любишь».
«Где ты, — говорит, — об эту пору яблоки нашла?»
«Нашла, — говорю. — Хочешь попробовать? Боюсь токо, удалась ли?»
Он улыбнулся.
«Очень хочу».
Отломила я кусочек. Он откусил и глазами так показывает, мол, страсть как вкусно!
«Хороша слойка, — говорит, — на славу удалась!»
Но съел чуть-чуть. Раза два и откусил, а что осталось, положил на тумбочку.
«Опосля, — говорит, — съем».
Поглядела я в его желтые, прямо стеклянные глаза и спрашиваю:
«Как ты себя чувствуешь? Ты никак пожелтел?»
Он ущипнул себя за щеку.
«Похоже, — говорит, — желтуху подхватил».
«Вот, — говорю, — и я б так сказала».
«А ты, — спрашивает, — ты-то как?»
«Да хорошо, — говорю. — Жду не дождусь, когда ты поправишься и домой вернешься».
Он опять улыбнулся, — но уже не так, как давеча, по-другому. Махнул рукой.
«Э-э! — говорит, пустое дело, мол. — Что дома?»
Я давай ему рассказывать. Приветы передаю, кто что велел сказать. Как его в дирекции уважают, помочь всякую предлагают.
Он слушает и смотрит на меня своими глазищами, белыми и в то же время желтыми, ровно кабачки, а пальцами лицо обирает. Не было прежде у его такой привычки.
Ровно перед зеркалом стоит и охорашивается. Тронет переносицу, бровь и пойдет все ниже, ниже до самого кадыка. Со всех сторон его ощупает, потрогает, огладит все как есть, проверит, оберет и снова наверх. Там руку сменит и пойдет обирать другую половину — снова щупает лоб, нос, щеку.
Я-то уж вижу, что это такое. Ежели больной начинает обирать себя да охорашивать, значит, дело конченое, это он в путь-дорогу готовится. Он, может, и сам ишо не знает, что делает, а все-таки прибирает себя, ровно хочет покрасивше быть и глазу приятнее. Чтоб его там случаем не попрекнули, что он лицом нехорош иль запустил себя, махнул на себя рукой.
«Что это ты, — говорю я, — все себя обираешь?»
А ему и невдомек, о чем я спрашиваю.
«Да парикмахер, — говорит, — плохо побрил. И прыщик, что ли, вылезает? А ты газеты принесла?» — спрашивает.
А он любил «Новости» читать.
«Принесла», — говорю.
И даю ему газету.
Он тут же взялся за газету, листает, фотографии смотрит, вроде читать начал. А меня будто и нет.
Он читает, я молчу.
Однако мне его спросить надо. Ведь дело у меня, я и приехала, чтоб поговорить. А как приступить, не знаю.
«Слушай, Миса, — говорю, — что ж ты мне ничё про себя не скажешь, как ты и что».
Он на меня глянул поверх газеты.
«А так, как и должно быть. Сама небось видишь».
«А болью по-прежнему маешься?»
Он головой кивнул.
«Маюсь, — говорит. — Перед твоим приходом укол делали».
«И что? Полегчало?»
«Полегчало», — говорит.
А сам одной рукой газету держит, а другой — себя обирает.
«Я, — говорю, — приехала спросить тебя: может, ты хочешь, чтоб я домой тебя забрала? Дома тебе было бы лучше».
«Мне, может, и было бы лучше, зато тебе хуже».
«Да рази обо мне разговор? Давай, ежели хочешь, поговорим с докторами. И я хочь завтра грузовик из Брезовицы пригоню да заберу тебя домой. Я там с ими уж разговаривала, посулили дать, как попрошу».
А он все в газету глядит. Начепил очки на нос, глаза от этого ишо больше стали.
«Ладно, — говорит, — поговорим как-нибудь. Успеется».
И снова, значит, молчим. Шуршит газета, гомонят люди, что других больных навестить пришли. Палата полна-полнехонька.
Но ведь надобно мне его расспросить. Вижу я, каково ему, как он себя обирает. Это уж верная примета.
«Миса, — говорю я ему, — слушай, а ты ничё такого не чуешь?»
Он поглядел на меня поверх газеты. И хитро так улыбнулся.
«Ты о чем это?»
Ну как ему скажешь?
«Ну, не знаю, — говорю. — Может, предчувствия у тебя какие есть, что ли, чтоб знать, чего нам ожидать».
Он все в газету глядит. Глаз не подымает. И сперва промолчал, а там и говорит.
«Чую, — говорит. — И понимаю. — И давай быстро-быстро страницы переворачивать. Газета шуршит промеж нас, ничё через ее не слыхать. — А ты посиди да помолчи. Я почитать хочу».
Ладно.
Сижу молчу. Он себе читает, будто, окромя его, в палате никого нет. Будто мы кажный день вместе и вовек расставаться не собираемся.
«Слушай, Миса, — говорю я, — ежели ты и дальше думаешь газету читать, может, я тогда пойду?»