Он любил, чтоб дом был полная чаша, и в работе не знал удержу. А крестьянская страда быстро съедает человека. Так, в поле, в одночасье и помер. Ни дня не болел, вдруг ударило, и все. Нет человека.
На похороны я не могла, понятно, пойти, но, как по Мисе год справила, сразу в погреб полезла и отыскала там нашу с Добривое увеличенную фотографию. Нашла, пыль стерла и в комнате повесила.
Может, скажешь, зря это я сделала. А почему, скажи на милость? Много годов прошло, как я с этим человеком рассталась, у его давно другая жена. У второй его жены, само собой, своя фотография есть, а у меня опять же — своя. Ежели он был ейным мужем последние годы, так моим он был ишо до того. Не украду же я его!
Повесила я ее, значит, в комнате, но, что за люди на ей сняты, никому не говорю. Я тогда молодая была, и не скажешь, что это я. А окненцам ни к чему все знать, им токо попади на язык.
И вот, понимаешь ты, не вижу я в этом большого греха. А ежели малый какой грешок есть, рассуждаю я сама с собой, тут ведь никакой обиды для Мисы нет. Что была замужем за другим, ты знал. Пока жив был, не видел в этом себе обиды, чего ж сейчас обижаться? А коли был у меня грех с тем человеком, ты о ем не знал, да и заплатила я за его сполна. Что тут ишо говорить? Нет причины обижаться.
Однако же сняла я фотографию с того места, куда поначалу повесила, и в сторонку прибрала. Чтоб не колола глаза. Прибила вон туда в уголок, за шифонером.
И вот прошел год с небольшим. Помнится, год и месяца два или три. И тогда Миса первый раз пришел ко мне во сне.
Снится мне, лежу я в постели и будто спать собралась, но не сплю. Лежу это, значит, я вроде в своей комнате, а круг меня горы, ясно так вижу.
Глянула, а в дверях Миса стоит. Посмотрел на меня, порог переступил и вошел.
На ем какая-то чудная шапка, картуз, что ли, с большим таким козырьком, он надвинул его на глаза и набок сбил, будто спрятаться под им хочет.
А тут какая-то черная туча нашла, едва-едва и вижу его.
«Ты что, — говорю, — картуз на глаза надвинул? Тебя и не видать под им».
«Да, — говорит, — солнце глаза слепит, ничё из-за его не видать. А тебе ничё?»
Какое солнце, думаю, погляди туча какая! Но молчу, не дай бог обидится. Спасибо, что пришел, не ровен час возьмет да уйдет.
«Малость, может, и мешает, — говорю, — да я привычная».
А сама гляжу на его во все глаза.
Переменился, пожалуй что. Выше стал, помолодел вроде, хочь лица, как следовает, и не вижу — все мне кажется, что оно у его какое-то скособоченное и на одном глазу повязка чёрная. Рубашка на ем пестрая в жухлые бурые цветочки. Костыль в руке держит, но не опирается на его, а так вертит, играючи. Держится прямо.
И какой-то он, я бы сказала, недовольный. Ходит по комнате, разговаривает, а все на горы заглядывается, меня вроде бы и не очень примечает. Разговаривает, но как-то рассеянно, мыслями бог знает куда ушел.
«Красивая, — говорю, — у тебя рубаха. Где ты ее купил?»
Он глянул на меня печально так.
«Это там, — говорит, — на меня надели. — Повернулся ко мне боком. — Видишь, какую прическу сделали. — Но картуза не сымает. — Стыдно на люди показаться!»
«Господи, — говорю, — Миса, и чего тебе стыдиться? По новой моде причесали. Счас все так ходют».
Он рукой махнул, и говорить, мол, об этом тошно.
«Ну что у вас?» — спрашивает и козырек свой вроде на меня наставляет — стало быть, на меня смотрит.
«Да живут люди, — говорю. — Знаешь, я и без Станимира осталась».
А это пес у нас был, сдох в прошлом году. Ему та самая Калина, что за мной и Каменче аж до Ш. шла, родной бабкой приходилась.
Он кивнул головой.
«Знаю, — говорит. — Он хотел со мной иттить, но я его прогнал. Он думает, там тоже можно шататься где ни попадя».
«А я б хотела на его взглянуть. Но тебе лучше знать. Да и тебя я давненько не видала. Может, осерчал на что?»
Дрогнул на ем картуз этот.
«Да я, — говорит, — обленился чтой-то, никуда иттить не хочется. — И опять печально так. — У вас-то как?»
«Да крутимся, живем. Ты про себя расскажи. Хорошо тебе там?»
Он вдруг отвернулся от меня, вроде бы застыдился, будто я бог знает что непотребное спросила.
«Хорошо, — говорит, — хорошо. Гуляем там на чистом воздухе по лугам. На работу ходим. Хорошо».
«Как? — говорю. — Неужли, Миса, и там ходют на работу? Я не знала».
«Ходют, ходют, — говорит. — Но работа у меня легкая, там завсегда на чистую работу ставят. Можно сказать, на кнопочках работаешь, нажимай на их — и вся работа. На шахте работаю, токо это и шахта и вроде не шахта. — И из-под картуза свого будто улыбнулся маленько. — Там все по-другому, не так, как здесь».