«Раз так, — говорю, — входите».
Вошли они во двор, вынесла я им скрипку.
Начал он ее вертеть так, этак, струны потянул, запиликал. А играет, прости меня боже, почти как мой Миса. Тот еле-еле умел, и этот столько же.
Распустил свои губы в палец толщиной:
«Так себе скрипочка. Я думал, получше будет».
«Так себе? — говорю. — Покойный муж на ей играл, отличная скрипка, ей-богу».
Он к своим оборотился и свысока так говорит:
«Муж ейный играл! — А опосля мне. — Никак я музыкант. Мне никак лучше знать».
«Лучше, так лучше, — говорю. — Вещь ты видал: будешь брать, давай разговаривать, нет — разойдемся подобру-поздорову».
«Знаешь что, — говорит он мне, а лицо такое состроил, будто ему и разговаривать со мной тошно. — Я на таких плохих скрипках не играю, интересу нет. А вот для сына я бы, может, взял. Сколько ты за ее просишь?»
Это он, значит, хочет ее купить для того постреленка, что без штанов по улицам бегает. Готов заплатить за ее сто пятьдесят тыщ! А для тех, что постарше, отвалил бы и все двести или двести пятьдесят!
«Ну, — говорю, а уж не осмеливаюсь сто пятьдесят просить, — за сто тридцать пять тыщ отдам».
А про себя прикидываю, ежели начнет торговаться и я увижу, что всурьез хочет купить, я спущу цену до ста, а там и до девяноста. Деньги позарез нужны.
А он как вылупит на меня свои цыганские зенки.
«Ты что, в своем уме?»
Обернулся к своим дружкам и давай они хохотать-заливаться. Раззявили пасти с желтыми редкими зубами, а промеж их ишо утренняя мамалыга торчит.
Я на всякий случай спрашиваю:
«А что бы ты дал?»
Цыгане перестали смеяться. Милутин задумался.
«Ну, — говорит, — я бы дал, — а сам тянет, как бы ненароком не обмишулиться, — я бы тысяч пять дал».
О, мать твою цыганскую, ты ишо издеваться надо мной будешь!
«Давай сюда, — говорю ему и беру у его из рук скрипку. — Я лучше подарю ее какому-нибудь мальчонке. Пущай лучше он на ей учится».
Повернулась и пошла к дому.
«Слушай, погоди, — кричит, — ежели хочешь подарить, подари мне. И у меня есть дети».
«А тебе вот, — говорю, — и не подарю. Ступай-ка подобру-поздорову».
И выпроводила их на улицу.
Черт бы их побрал, думаю. И меня заодно, нашла с кем торговаться!
После того сна, как Миса ушел от меня недовольный, сижу я, значит, ночью в кровати и все думаю, как быть.
Надо бы придумать что. Пущай я малость запоздала и вовремя скрипку ему не положила, светопреставленья не случилось. И он, видать, неспроста мне выговаривал, он мне знак подавал, чтоб я чтой-то сделала. А вот что, самой надо придумать.
И я снова уснула и проспала себе спокойно до утра.
А утром поднялась как ни в чем не бывало. На дворе солнце.
Вожусь возле дома, вдруг вижу — идет мимо цыганка с ложками, та самая, которой я петуха свого отдала. А с ей мальчонка. Пригожий такой, курчавый цыганенок лет десяти.
Идут они, значит, и кричат на всю улицу:
«Веретена! Ложки! Миски!»
Я и думаю: надо же им как раз сегодня приттить. Давеча Миса велел мне послать ему скрипку, а утром эти тут как тут, ровно по заказу. Кто-то мне их послал, не иначе.
«Заходите, — говорю цыганке, — передохните малость. Я вас угощу».
Они вошли.
Я вынесла из дома варенье, воды и рюмочку ракии для цыганки.
«Выпейте, — говорю, — за упокой души мужа мого Милосава».
Они угостились.
«Царствие ему небесное».
Гляжу я на цыганенка. До чего симпатичный, ей-богу.
«Как тебя зовут? — спрашиваю его.
«Душко», — отвечает, а может, ишо как по-другому.
Правду тебе сказать, ничё мне имя его не сказало, потому я толком и не упомнила. Но кто его знает, рассуждаю сама с собой, может, имя и не важно.
«А петь, — говорю, — умеешь?»
«Умею».
«А играть?»
«На скрипке малость играю».
«Это хорошо, — говорю. — Погоди-ка».
Пошла в дом и вынесла скрипку.
«Ну, — говорю, — спой мне что-нибудь. Знаешь эту — «Милорад-гуляка»?
«Знаю», — говорит.
А это такая разудалая песня, не больно, может, подходячая, чтоб петь ее за упокой души усопшего. Но Миса ее любил.
«Ну-ка, — говорю, — спой ее. Но пой не Милорад-гуляка, а Милосав-гуляка. Сможешь? Хорошо споешь, я тебя награжу».
Жиганул он смычком по струнам, подтянул их чуть и запел: