«Бе-е-е! Бе-е-е!»
На всю округу слыхать.
А он оскалит черные корни, что от зубов остались, рот раззявит до ушей, ножищи в резиновых постолах задерет, и гогочет, радуется, как дитё неразумное. Счастливей его и на свете не сыщешь.
От Радована вестей я никак не жду. Где ему, думаю. Но опять же много раз от людей доводилось слышать, что и через нищего слепца, и через цыган вести доходили, и через таких бедолаг, про которых сроду и не скажешь, что с ими может кто наверху знаться. Вот и поди угадай, кто с кем знается.
Сроду бы не подумала, что дурацкое блеянье Радована — песня. А мне было так сказано, что ж теперича сумлеваться?
Я ему говорю как-то, когда возле никого не было:
«Поешь, Радован, песни распеваешь. Веселишься?»
Раззявил он на меня свой ротище, точно слюнявый мешок, а там темные ломаные зубы торчат.
«Пою, Петрия, — говорит, — пою». Да как грянет свое «Бе-е-е!», у меня мурашки по спине так и побежали.
Попятилась я от его и бегом. Вот, дурак, думаю, пьяная рожа, надо же как испужал.
Как-то после обеда легла я вздремнуть. Вот на эту кровать, в кухне.
Все утро пробродила, грибы искала, уморилась страсть. Пришла, поела, грибы в погреб на холод поставила и дай, думаю, прилягу. Ногам роздых дам.
Прикрылась одеялком, а двери не стала затворять. Лето, жары нет, приятно.
И кажись, век не сомкнула — птица не успела бы крылом махнуть перед глазами, так мало времени прошло.
Но вдруг ясно так, сон-то до конца ишо не сморил меня, слышу, как в дверь кто-то тихо сказал:
«Спасибо за скрипку».
Я вскинулась, глаза протерла и к дверям.
Увижу. Не уйдешь!
Черта лысого ты его увидишь. Так он тебе и объявится.
Пусто во дворе, до самой акации никого, А наверх взглянула, вижу — одна ветка на сливе, что возле крыльца, качается, будто сей минут птица вспорхнула. Ишо и листья шелестят.
Скрылся, вот те крест. Из-под носа удрал.
Ничё, думаю, может, и лучше, что удрал. Потому как, ежели среди бела дня что привидится и ты заметишь, опосля, упаси бог, и убьет. А и увидишь, что прибавится-то?
Улыбнулась я тихонько этим листьям. Мол, все поняла, что ты мне хотел сказать.
Тут уж я перестала сумлеваться, что Миса получил то, что я ему через цыган послала. Ясно передал, что доволен. Теперича мы, мол, с тобой квиты. Ты промашку допустила, я и осерчал на тебя, а когда ты свою промашку исправила, мне и серчать не на что.
Поняла я, что отныне снова буду хорошо жить со своим мужем. Он, как водится, будет приходить ко мне во сне, и мы станем видеться.
Дак ведь я и осталась одна-одинешенька, как старая сосна на горе Бучине, живых рядом никого нет, одни мертвые. Ежели с ими в ладу не жить, так с кем же?
И правду тебе сказать, не прошло и двух недель, как Миса мой стал ко мне приходить. Три-четыре дня, самое большее неделя, и он тут как тут.
Переступит порог, войдет. Иной раз присядет, отдохнет. Другой раз ходит по дому, постукивает своим костылем по вещам, будто проверяет, как они мне служат.
А как в духе придет, дак, ей-богу, и рядом со мной уляжется.
И приходит разный, токо что завсегда сурьезный, ни тебе пошутить, ни посмеяться.
Один раз пришел строгий-престрогий, брови насупил и давай выговаривать. Зачем это сделала, зачем то устроила. Я оправдываюсь, в чем, и сама не знаю, а он не верит. Тогда и мне начинает казаться, что я его в чем-то обманываю, провести хочу, а в чем, не могу взять в толк. За мужчин, бывает, выговаривать станет, это уж совсем на пустом месте. Не люблю, когда он такой приходит.
Другой раз явится весь израненный, грязные какие-то повязки на ем, словно, сохрани господь, с нечистой силой по дороге сражался и едва живой ушел; похоже, и там порядка нету, как мы-то думаем.
А то — правда, такое редко бывает — будто попугать меня придет. Лицо перекошенное, глаз нету, одни черные ямины, зубища оскалил и весь в дерьме вымазался и ишо чем-то гордится. Проснусь, бывало, мертвая от страха.
Приходил и таким красавцем, каким никогда и не был. Лицо чистое, молодое и все светится, как, прости боже, у какого святого. Глаз отвести не могу, проснусь, впору плакать, что ушел.
Словом, всякий раз другой приходит.
Сидим мы, значит, с им, разговариваем. Он меня о чем-нибудь спрашивает, я отвечаю. Интересно ему, что я и как делаю, но советов давать не хочет. Я уж к ему приноравливаюсь, не дай бог осерчает. Вдругоряд и я о чем-нибудь спрошу, наберусь храбрости. Он иной раз ответит, но чаще будто и не слышит.