Ну, заварила я кашу! Не хочу за Любишу иттить, ладно. Но не дело же прямо из его дома к другому в постель сигать! Да и Мисе не могу признаться, что со стариком живу.
Пытал он меня о ем, как же, хотел правду знать. Что было делать, соврала я. Каково бы ему такое услышать? Тоже не дело.
И Любиша, кажись, примечать стал.
Бегаю от его, все прикидываюсь — не по себе, мол, мне. А он посмотрит на меня чудным таким взглядом и уйдет в дом, я-то в летней кухне жила, во дворе. И начал напиваться чаще.
Так уж я его жалела, просто не знала, что и придумать. И, как на духу тебе скажу, иной раз уступала я ему.
А что было делать? Не могла я иначе.
А там и весна пришла. Сорок восьмой.
Однажды мы вдруг слышим, к поселковому совету шахтеры собираются. И давай громить по поселку частников. Разгромили бакалейную лавку, пошли по кофейням. Скоро, говорят, ваш черед.
Что им здесь делать, анафема их возьми! Мы ушам своим не верим.
Но вскорости смотрим — в самом деле идут. Не забыли и про нас. Идут по середине улицы, кричат: «Да здравствует тот!», «Долой этого!»
«Долой, — кричат, — Любишу, живодера и буржуя!»
Что есть, то есть, но живодером Любиша отродясь не был. Он был честный человек. Торговать торговал, но кожу ни с кого не драл. Я бы, по крайности, знала. О других говорить не стану, не знаю, что они за люди.
Размахивают палками.
Любиша втолкнул меня в летнюю кухню.
«Сиди здесь, — говорит, — и не вылезай».
Затаилась я в кухне.
А он взял деньги, что в ящике стола были, вышел из кофейни, перешел на другую сторону улицы, встал супротив и молча смотрит, что с его заведением делают. Слова не промолвил.
Те все поразбивали — окна, бутылки из-под ракии, графины, посуду всякую, столы и стулья, двери выставили. Даже стойку перевернули.
Должно быть, Любиша все-таки беспокоился. Стоит как вкопанный и молча смотрит. Слова не промолвит.
Когда наверху управились, собрались погреб взламывать.
Тут наконец он рот раскрыл.
«Погоди, — говорит, — не взламывай. Дом не мой. Вот ключ».
Открыли они погреб, повыбивали затычки и краны из бочек. А их и было всего ничего, три или четыре бочонка. Хлынула ракия и вино на землю. Но им вдруг показалось, что мало этого, они схватили топор с поленницы и бочонки те в щепки разнесли.
«Все, — говорят, — лопнул твой капитал».
И ушли, довольные и счастливые. Опять свое кричат: «Да здравствует тот!», «Долой этого!»
А я слушаю в своей кухне, что там творится.
Звон, треск, но стонов не слыхать. Ладно ишо, что не бьют. Здесь, в Окно, тоже тогда громили частников, так одного убили. Стал он свое защищать, завязалась драка, он и заплатил головой.
Наконец все стихло, вышла я.
В кофейне полный разгром. Пол завален стеклом, ступить негде. Все сломано и разбито.
Взяла я метлу, лопату, хотела малость прибраться. Вынесла поломанные столы и стулья во двор.
Любиша бродит по дому и токо глядит. Насупил брови, молчит.
И вот идет один из поселкового совета. Решенье принес. Кофейня закрывается. Любише нельзя кофейню держать. Частные кофейни запрещены.
Принял Любиша бумажку, а что ему оставалось?
И говорит мне:
«Брось метлу. Ни к чему это. Ступай ко мне, кажись, там в одной бутылке ракия осталась. Принеси ее и две рюмки. И два стула».
Нашла я бутылку, вынесла стулья. Сели мы во дворе.
А время около полудни. Тепло, хорошо. Все кругом пахнет.
«Налей, — говорит, — по одной».
Налила я. Пьем. И молчим.
«Надо бы, Любиша, — пытаюсь я наконец сказать, — все-таки прибраться».
«Брось, — говорит, — пущай так остается. Налей ишо по одной».
Снова я налила, снова пьем. И снова молчим.
«Что, Любиша, — говорю, — делать будем?»
Он посмотрел на меня. Долго смотрел.
«Петрия, — говорит, — я здесь не останусь! — А сам все смотрит на меня. — Ты со мной, верно, не поедешь?»
«Я, — говорю, — Любиша, очень тебя почитаю, сам знаешь как. Но я бы никуда не трогалась».
Он головой кивнул.
«Я так, — говорит, — и думал. Ты женчина молодая, должна о себе подумать».
«Коли ты уедешь отсюда, я бы к своим возвернулась. Я бы тоже здесь не осталась».
Он опять головой кивнул.
Двадцать пять годов с той поры минуло, а я все вижу, как он сидит супротив меня, смотрит мне в глаза и тихонько так головой кивает. Нелегко, видит бог, нелегко мне было его бросать.
«Ладно, Петрия, — говорит Любиша. — Я человек пропащий. А пошла бы ты со мной, обои пропали бы! Хочь ты спасайся».
«А ты, — спрашиваю, — что делать думаешь? Куда подашься?»
Он грустно так улыбнулся.