Посидит сколько сможет, а опосля, как наступит ему пора уходить, уходит. Я и не спрашиваю, когда опять свидимся. Как сможет, так и придет.
Пока ишо не зовет с собой. Спрашивает то, другое, а хочу ли к ему, не спрашивает. А я уж точно приметила, как придет красавцем или приляжет ко мне, стало быть, в другой раз всенепременно будет меня стращать и пытать. Будто сказать хочет, что мы с им не ровня и чтоб не очень я заносилась. Будто боится, чтоб я за им не побегла, и гонит от себя.
Знаю: придет день, сам позовет. И пойду, а как же? Но когда это будет, ишо не знаю.
Вижу, ему не к спеху. Да и я, господи, не тороплюсь.
Не уйдет это от меня, приятель, ни от кого это не уходило. А раз так, то чего навстречу-то бежать? Когда придет, тогда и придет. А пока можно ишо и здесь побыть.
Но хочь и не тороплюсь я, все ж таки иной раз и задумаешься. Потихоньку сбираться надо. Годы свое берут, да видать, и тяжко раз и на том свете очутиться. Другие там порядки, другие обычаи.
Когда придет мой час, не знаю, однако я потихоньку к ему приближаюсь. Привыкаю к тамошнему житью. Что ни день, все ближе, все ближе, а там, глядишь, в один прекрасный день и перейдешь. Раз — и на той стороне.
Может, так легче получится, не заметишь, как и перейдешь?
Глянут однажды люди, а тебя уж и нет и никто не знает, где ты. И все.
Пробил, значит, и твой час.
Но до того, как Миса начал ко мне часто приходить, вскорости опосля голоса, что со сливы мне был, Миса явился мне ишо раз. Будто хотел подтвердить тот голос. И ишо раз спасибо сказать.
Дело было опять под вечер. Так, в четыре, в полпятого. Пяти-то не было, это точно.
Сижу я дома, вдруг гляжу — у порога девчоночка стоит.
Лет шесть ей, а может, семь. Волоса темненькие, прямые, белое, румяное, круглое личико, а глазища огромадные — с блюдце. Никогда не видала, чтоб у ребенка такие глаза были.
Топчется, чтой-то сказать хочет, запинается, никак выговорить не может.
«Баба Петрия, — начала, — один человек… чтоб пришла…»
Хотела исправиться, снова сбилась. Застеснялась, покраснела — щечки как спелые яблочки, вот-вот лопнут.
Жалко мне ее стало.
«Чего ты, — говорю, — испужалась? Зайди-ка, я тебе чего дам».
Раз ты такая красавица, думаю, дам-ка я тебе шоколадки. А у меня как раз была шоколадка.
Отломила я дольку, протянула ей. Она взяла, спасибо сказала, но есть не стала, в руке держит.
«Ты чего не ешь? — говорю. — Ешь, он вкусный!»
«Я, — говорит, — потом. — И опять запинается: — Наказал… человек тот… вечером… там, над казармой… приттить… сказал…»
Никак не разберешь, что сказать хочет. Запыхалась аж от старанья.
А казармой у нас зовут дом, что над анбалаторией стоит, как война кончилась, его солдаты строили. А войска ушли, ее поначалу дирекция шахты себе взяла, а когда и она перевелась в Брезовицу, дом вовсе забросили.
На пустые да заброшенные дома завсегда страшно глядеть, а этот, верно, самый из всех страшнючий. В поселке выше его нету, бывшая дирекция и та помене была. Там и электричество, само собой, было, теперича его и в помине нет; двери и рамы крестьяне растащили, стены лупятся, лестницы разваливаются, ну и, понятно, несет из его, как из нужника. Года два назад вселились туда два или три албанских семейства — одному богу ведомо, чем они тут промышляют, — они хоть как-то стали обихаживать свои углы. Но все равно дом никому ни в радость, ни в утешенье.
А над самой казармой, метров сто или двести от ее, рядом с кладбищем живет огородник Срея, что мне рассаду продавал. И теперича у меня с им дело есть. Верно, думаю, он зовет.
«Сказал, — спрашиваю я девчоночку, — чтоб я пришла к ему под вечер?»
«Да, сказал», — говорит.
Девчонке, вижу, полегчало, когда я поняла, что она хотела сказать.
«Ладно, — говорю, — скажи, что приду. А ты чья будешь?»
«Здравковича, — говорит. — Дедушка мой Милан Здравкович».
Это шахтер один из шахтерского городка, что от общины начинается.
«До свидания, баба Петрия».
«До свиданья, дочка».
И она ушла.
Управилась я со своими делами и немного погодя, ишо солнце не село, часа за два до темноты пошла к Срее.
Прохожу мимо парка, а там, как водится, пьяный Радован сидит и блеет, блеет. Он свою смену не пропустит, выдаст вечернюю норму сполна.
Вот и огородник.
«Ты чего меня звал, Срея?»
А он говорит:
«Я тебя не звал».
«А ты не посылал за мной внучку Милана Здравковича?»
«Нет».
«Ну, — говорю я, — видно, я чего-то не поняла. Должно, кто другой меня звал».
«Да, — говорит, — чтой-то ты перепутала. Зайди что ль, выпьем по маленькой».