Зашла я к им, посидела с его Еленой. Сговорились с им о рассаде.
А у самой в голове одно: что ж это такое? Кто бы это мог меня звать? Надо же так обмануться.
Попрощалась я с хозяевами и пошла дальше.
Снова парком иду. Радован все разоряется. Нализался, ничё круг себя не видит. И счастлив незнамо как. Что бы я дала, думаю, чтоб хоть разок испытать такое счастье!
Вошла я в шахтерский городок, спросила, где Милан Здравкович живет. Сказали мне.
Там жена Милана. Я ее знаю, встречала в поселке.
«Перса, — говорю, — твоя внучка давеча приходила ко мне, вроде бы огородник Срея ее послал или я что не разобрала. Покличь ее, я ишо разок спрошу!»
Она и говорит:
«А внучки тут нет. Утром сегодня восьмичасовым автобусом уехала в Ш. к отцу с матерью».
Господи, что такое?
Ничё понять не могу. То ли хмель в голову ударил, то ли вовсе с ума спятила?
«И днем ее здесь не было?»
«Не было».
«Ну, — говорю, — видно, я перепутала. Должно, какая другая девчонка прибегала. Извини, ради бога».
«Ничё», — говорит.
Пошла я к себе вниз. Чего людям зря глаза мозолить?
Да что ж это такое? Совсем я, что ли, сдурела? И не пьяна вроде, выпила у Среи рюмочку, не могла же она мне так голову замутить. Ведь девчонка вправду приходила и вправду сказала, чтоб я к огороднику пошла.
Надо домой иттить. Ничё другого не придумаешь.
Дошла я, растрепыханная, почти до дому. И тут меня осенило.
Ой, Петрия, думаю, ну и дура же ты! Не зря Миса говорил, что до тебя все на другой день доходит. Как ты сразу не докумекала?
Да кто другой мог тебя звать? Не мог же он, ей-богу, сам явиться к тебе в дом и сказать: приходи, мол, туда-то, жду тебя тогда-то. Его бы и не пустили, да и он порядок тамошний должон блюсти.
Так что, Петрия, коли бог разумом обидел, поворачивай оглобли и снова карабкайся по улицам на потеху людям. Снова шагай мимо шелопутного Радована, прошмыгни мимо дома Среи, мимо анбалатории и беги от всех встречных. Иначе все увидят, что ты мешком трахнутая, как оно и есть на самом деле.
Радован заметил меня. Видит, что мечусь, как курица ошалевшая.
«Петрия, — кричит, а рот распялил — в брюхо можно заглянуть, — давай петь, Петрия!» — И — «Бе-е-е! Бе-е-е!» — на меня.
Разнесся его вопль над крышами, скользнул по лугам и ушел в горы.
«Пой, Радован, — говорю, — радуйся своей развеселой жисти».
Прошла я снова мимо сквера, мимо почты и католической церквы, мимо анбалатории и дома покойного доктора Чоровича. Добралась до казармы, целится она в меня своими пустыми глазницами, где у ей окна были. Опосля нагнулась, будто что потеряла и ищу, так и прошла дом и огород Среи.
И вот пришла наконец на кладбище. Туда, куда мне и надо было.
А кладбище наше, не для похвальбы говорю, оченно красивое.
Старое кладбище было точно супротив шахты, рядом с домом начальника станции.
Во время войны немцы нашу шахту сильно попортили; штольни мелко ложили и брали то, что поближе да покрупнее, а там, где проходили, крепи плохо ставили и вглубь не шли, шахте это во вред. Ежели им надо было иттить к богатой жиле через бедную, они бедную бросали, а воды и обвалы свое дело делали.
И как войне кончиться, галереи, что под кладбищем проходили, обрушились, и кой-какие могилы потонули. Потому в пятьдесят пятом это кладбище закрыли. А новое устроили совсем в другой стороне, над казармой.
Красивое было старое кладбище, ничё не скажешь. Видишь, какие там сосны, тень какая! И родничок там есть, сам выбился, трава круг его в рост человеческий. И пахнет с ранней весны аж до осенних дождей.
Но новое ишо краше!
Лежит оно на горушке, а вершинка-то плоская, и по ей поляна раскинулась, и под ветерком, что здесь завсегда поддувает, она вся трепещет, точно кружевная зеленая занавеска, на земле расстеленная; отсюда видать другие холмы, а чуть подале и горы, внизу шахтерские дома и старые дороги на Двориште и Бабину Главу, а ишо ниже — слепая казарма съежилась, как благочестивая старуха под дождем; бывшая станция видна и заброшенная штольня с большим ржавым воротом, что раззявила свою лошадиную пасть, дорожки и тропочки, рощицы и перелески. Куда ни поглядишь, красота такая, глаз не отвести! Не то что мертвым, здесь бы и живым жить да жить!
Бабочки кружат — вот-вот на ночлег отправятся, а солнце будто из огромной дивной чаши залило горушку желтой расплавленной медью.
Поднялась я, пошла к Мисиной могиле. Гляжу, краска на кресте не слиняла и памятник наш, его и мой, на месте.
Перекрестилась я, поцеловала мужа на фотографии.