Медленно, медленно погружались они в зеленую, ишо мерцающую под солнцем траву, точно в глубокую воду, что принимала их по-родительски мягко и ласково, и пропали там, где и появились.
Осталось токо Радованово блеянье. Я уж и не знаю, человек это кричит или горы сами с собой перекликаются.
Сижу я и слез не утираю. Не плачу боле, сохнут мои слезы. Молчу, в землю гляжу.
А где-то высоко вьются над моей головой белые и черные птицы.
Я все молчу, молчу, до самой темноты молчу.
А как совсем стемнело, я и говорю тихо:
«Спасибо тебе, Миса, за хорошую музыку».
Стала я сбираться домой иттить.
Лицо утерла, слезьми-то будто умылась, платье одернула, волоса за уши заправила. Провела ладонью, будто погладила, по мокрой скамейке, где слезы свои оставила.
И пошла потихоньку вниз. Иду, а навстречу мне черное блеянье, но все реже, реже и тише. И оно, бедное, видать, уморилось.
Живность моя меня внизу ждет, диву дается, где это я брожу об эту пору. Кур в курятник надо загнать, поросенка накормить, кошкам молока налить.
Негоже про их забывать.