Ладно, вернулась я, снова села на кровать. Дальше разговариваем.
Долго ли мы разговаривали, не скажу тебе в точности. Вроде бы и недолго, минут десять или пятнадцать. И тут она говорит:
«Ну-ка погляди в таз».
Встала я, поглядела. А там, на дне, прямо перстень из таких катышков, что она мне давала. Один с другим сцепились, ровно венок, ровно их кто на нитку нанизал. Все одинаковые, блестят, как пуговицы перламутровые.
«Вот, — говорит, — чем ты была отравленная. Вот что тебе злодей, не скажу кто, в питье кинул».
Ну, понял теперича, как дело было? Видал лиходейку? Пущай теперича говорят, будто свекровь может добра желать. Какое там! И все это я выпила. Тут вола впору убить, а не то что человека.
«А я, — шепчу, — теть Ань, знаю, кто мне подсунул это зелье».
«Вот и ладно. Не придется мне говорить. Ты б, может, и не поверила».
И сказала валашка, что боле мне приходить не надобно.
«Я, — говорит, — все сделала. Теперича ты поправишься».
Расплатилась я с ей честь по чести. И токо хотела уходить, как и голос вернулся.
Э, думаю, ежели и голос при мне, все будет хорошо. Ну, Петрия, выкарабкалась ты. На волосок от смерти была, радуйся. Собралась я иттить, смотрю — Миса мой под грушей лежит.
«Миса! — кричу. — Пошли домой!» — Кричу, и самой чудно свой голос слышать.
А он понять не может, кто его зовет. Спрашивает Косану:
«Кто это меня зовет?»
«Твоя Петрия тебя зовет», — говорит она.
А он никак поверить не может и говорит:
«Коли это Петрия, пущай ишо разок позовет».
Я и крикнула:
«Пошли, Миса, обед пора ставить».
Тут уж он поверил, что я взаправду заговорила.
А как пришли мы домой и Косана ушла к своим детям, он мне и сказал:
«Вернулась ты ко мне, Петрия. Мы ишо с тобой поживем. И никогда мне боле не говори про расставание».
И мы с им вместе заплакали.
Так вот я чуть не отправилась в дальнюю-предальнюю дорогу, откуда никто не возвращается. Но валашка Анна со своей ворожбой и Миса побежали за мной, догнали и воротили, как заботливые чабаны возвращают заблудшую овцу в стадо.
Исцелила меня валашка, награди ее господь. И боле никогда со мной такого не бывало. Никогда так тяжко не хворала.
И про свекровь мою господь, видать, не забыл.
Прошел год, другой, и слегла она в постелю, как кажинный человек однажды должон слечь. А помереть не может. Не принимает бог ее душу. Не может несчастная ни жить, ни помереть. Не живая уже и не мертвая.
Молит она бога, кажинный день молит взять ее душу, а тот не берет и все. А почему, про это я да она токо и знаем.
А мне ее, право, и жаль. Прежде-то я ее любила, ровно рыбка крючок. А тут жалость сердце гложет. Как гляну на ее муки, слезы градом льются.
Метится мне, такие страданья любой грех искупить должны.
Наконец зовет она меня к себе в комнату.
«Петрия, — говорит, — согрешила я супротив тебя, и, как пришла мне пора иттить туда, куда все должны уйти, хочу я повиниться перед тобой и прощенье у тебя вымолить, — и сложила руки передо мной вот так. — Коли можешь, прости меня».
О господи, как увидала я ее да как вспомнила про свою ненависть да про то, откуда взялась она, слезы на глаза, навернулись. Заплакала я, вот-вот причитать начну.
«Не складывай ты руки передо мной, — говорю. — Не надо. Не заслужила я этого. И ты этого не заслужила».
И хочу развести ей руки. Чтоб не держала их так. Я разведу, а она снова их складывает. И ревем обе в три ручья.
«Оставь, — говорит она. — Так надо. Я должна тебя молить. Великое зло хотела я тебе причинить и теперича должна повиниться тебе, чтоб бог взял меня к себе. Помнишь, Петрия, как в позапрошлом году ты хворала все и как тебе валашка Анна из Нижнего Окно ворожила от сглазу?»
«Помню», — говорю.
«Так вот, не хворь у тебя была и не сглаз. Это я тебя уморить хотела. Отравить тебя надумала».
«Оставь, — кричу я скрозь слезы, — не надо мне такого говорить. Неправда все».
«Правда, Петрия, правда истинная, — говорит она. — Однажды пили мы кофей, я и плеснула тебе в чашку ртуть из градусника. Ты ишо сказала: «Чудной какой кофей». А выпила».
«Мама, — говорю я, а со слезьми и совладать не могу, — все это я слышала, не надо мне снова про это рассказывать. Неправда это. Не верю я, что так было».
Удивилась она.
«Рази ты знала? — говорит. — От кого ж?»
«Мне, — говорю, — валашка Анна про то сказала. Но не поверила я ей. И теперича не верю».
«Правда это, Петрия, — говорит она мне. — Правда. Большой грех на мне лежит. Каких только грехов, и больших, и малых, не делает человек за свою жисть! А как придет последний час, простить его надобно, Петрия. Потому дурости в ем много, в человеке-то. Дураком родится, дураком помирает».