И уж такой был знающий и умелый доктор! Скольким он здесь жисть спас — и не сочтешь! И человек был хороший, добрая душа. Придет к ему больной, он не спрашивает, кто ты да что, богатый или бедный, есть у тебя страховка или нет. Он перво-наперво пособит, а там уж смотрит, что дале делать. Вот какой человек!
На пензию он ушел — шестьдесят лет ему было. Но нового доктора нам не дали, приезжал один из Брегова раза три в неделю. И тот, слава богу, неплохой был доктор. Но что делать, ежели тебя прихватит как раз в тот день, когда его нету? Бежишь, само собой, к старику Чоровичу на поклон. Он тебя честь по чести посмотрит, лекарствие нужное даст, а коли спеха нету, рецепт в бреговскую аптеку напишет и денег с тебя не возьмет. Ну ежели лекарствие какое-нибудь уж очень дорогое, тогда заплатишь за его, а так ничё.
Уважали его у нас все, как и положено, да и за дело, хочь и охальник он был первостатейный. Даром что доктор, а ругался почище шахтера. Где токо выучился? Придешь к ему на осмотр, занедужишь там или что, а он как накинется на тебя! И солнце, и звезды, и богородицу, все в кучу свалит. Не знаешь, как и отбиться. Кажинный раз по-новому.
Опосля-то я докумекала, откуда это у его: он когда тебя ругает, он ругает не потому, что злится на тебя иль ненавидит, а по доброте души своей. На самом-то деле он болесть твою материт, а не тебя. Может, оттого, что он всю свою жисть с больными вожжался, он и стал таким. И он, брат, человек, а не колода бесчувственная. Увидит он тебя, больного, несчастного, его и проймет страх за тебя, потому как душа в ем добрая. Вот он перво-наперво и должон из себя страх выгнать, ослобониться от его, а там уж за дело примется. Он костит тебя на все корки, ты пужаешься и думаешь: и что же это за человек такой? А ведь он, брат, беды, горести и лихо людское клянет, а не тебя вовсе. И как он всю ругань на тебя выльет, страх свой прогонит, смело можешь ему свою жисть доверить и ни о чем не тревожиться. Он тогда сделает тебе все в лучшем виде, и ты можешь спать спокойно.
Ноне-то он уж помер, в году так шестьдесят восьмом, думаю. Было ему тогда, кажись, за восемьдесят, но он до конца свой докторский чумоданчик из рук не выпускал.
Эх, кабы мне сразу догадаться отвести Милияну к ему, ничё бы не было. А я, дурья голова, рассудила, что тот, мол, помоложе, с им проще договориться. Глупость, она и есть глупость.
Приходит старик со своим чумоданчиком, сгорбился, насупил лохматые брови. Ну, думаю, быть грозе.
Поставил чумоданчик и сразу к Милияне; она, понятно, в кровати лежит.
Поздороваться чтоб, ни боже мой!
Сдернул одеяло.
«Ну, — говорит, — показывай. Ноги разводи».
А ей, само собой, стыдно. Мы тут стоим. Стыдно ей так-то показываться. Смотрит на нас.
А он как заорет:
«Будешь показывать, мать твою так и эдак! Или я пойду спать!»
Началось. Теперича токо держись, ишо не то будет.
Она туда-сюда, некуда деваться, развела ноги. А мы стоим посередь комнаты как истуканы.
Он одним глазом глянул. И тут же к нам повернулся.
«Что за мясник тут работал?»
От ярости весь красный стал.
Витомир стоит возле меня — точь-в-точь мальчишка, что в штаны наложил. Дай, думаю, я отвечу.
«Господин доктор, — говорю я, — я вам все объясню».
А он на меня:
«Я не тебя спрашиваю. — И кивает на Витомира. — Ну?»
«Доктор, — говорит он, видать, проснулся наконец, — мы вам все объясним».
Но думаешь, старик стал его слушать? Господь с тобой!
«У тебя, — говорит, — в армии какой чин был?»
«Поручика», — отвечает Витомир, а видать, струхнул здорово.
Тут старик как завопил:
«Поручик! Мокрая курица ты, а не поручик! Какой же ты поручик, ежели любой осел может с твоей женой такое сделать!»
Побелел Витомир. От страха рта разжать не может. Стиснул губы, точно воды в рот набрал и не удержать ее боится.
«Господин доктор, — снова я влезла, чтоб выручить как-нибудь бедолагу, — он ни в чем не виноватый».
«Твоя, что ль, работа?» — говорит он мне.
«Да нет, — говорю, — я в этих делах ничё не смыслю. Мы все вам объясним, господин доктор, вы токо спасите сначала женчину…»
Он снова на Витомира накинулся и давай орать на весь дом:
«Сорок лет учу я дур не делать этого! Сорок лет твержу дурам не ковырять себя веретеном! — Тут он пошел выражаться похлеще иных забулдыг по кабакам. — Потому как, — кричит, — это опасно. Потому как можно через это на тот свет отправиться. Потому как кладбище наше забито такими дурами, что веретеном в себя лазали! — Что правда, то правда. Тут ничё не скажешь, правда истинная. — И все впустую. Как об стену горох. Дуры стоеросовые!»