Вместо нежно склоненных друг к другу голов, как на фотографии, — тяжкая семейная жизнь, ненавистница-свекровь, смерть детей, изгнание из дому, короткое «счастье» с трактирщиком, у которого Петрия служила. Да и после второго замужества — «всякое, как на ярманке, как токо промеж людей бывает», вплоть до тяжелейшего увечья Мисы, мужа Петрии, на шахте, его отчаянья, пьянства, до нового обретения себя в труде, а потом медленного угасания в больнице.
Рассказчица ничего не скрывает и не приукрашивает пережитое, а подчас даже нагромождает сверх действительных жизненных тягот еще и подсказанные суеверием страсти, досужие слухи и сплетни.
Так, может быть, в огорчении за Петрию с ее бедами, темнотой и суевериями нам, читателям, возроптать на автора, неустанно заставляющего нас вникать в каждый новый поворот судьбы героини и никак не желающего дать нам ее «увеличенную фотографию», не желающего «чего добавить, красивую блузку там, иль платье, иль завивку»?
Но ведь писатель в этой своей резкости и беспощадности сродни старому Чоровичу, который, по словам Петрии, «даром что доктор, а ругался почище шахтера», но, как справедливо она догадалась, Чорович, «когда тебя ругает, он ругает не потому, что злится на тебя иль ненавидит, а по доброте души своей» — «…на самом-то деле он болесть твою материт, а не тебя».
И вот когда так бесстрашно «держишь глаза открытыми», то не только ясно видишь все дурное, но и особенно цепко замечаешь все, что есть в людях самого лучшего, хотя бы оно было приглушено, затуманено житейской суетой и разными неблагоприятными обстоятельствами.
В семейной «хронике» Петрии и Мисы много тяжкого, вызванного сначала его молодым легкомыслием, а позже — увечьем, пьянством, болезнью. Но сцена предсмертного свидания Петрии с мужем полна немногословной и высокой поэзии:
«Хотела я ему ишо чтой-то сказать.
Хотела я ему сказать, что мне с им хорошо было, что мил он был сердцу мому и все худое, что было промеж нас, я давно позабыла. И попросить, чтоб и он забыл худое.
Но ничё не сумела я сказать.
Потихоньку собралась и пошла».
Впрочем, читатель сам прочтет и оценит все эти прекрасные страницы, где вроде бы и впрямь «ничё не сумели сказать» ни Петрия, ни Миса, но где все за них договорило искусство — так, что мы слышим, как два расстающихся человеческих сердца безмолвно говорят друг с другом.
Рассказ Петрии завершается столь же наивной, как и многое другое в нем, историей о Мисе, который «явился» ей во сне, тоскуя о своей скрипке, и которому она «послала» эту скрипку — подарила ее цыганенку; за это «отблагодарили» ее, как она верит, Миса и цыгане неслыханной — небесной — музыкой.
Так простая жизнь вдруг оборачивается легендой, а нескладная, корявая речь становится естественной ее плотью: громоздкая «тыква» повседневности вдруг и правда зацветает удивительным цветом:
«Взялись мои небесные музыканты за смычки, пальцы вплели в толстые струны, дунули в золотые трубы. На смуглых лицах раскрылись румяные губы, из белых горл выпорхнули белые птицы. Взлетели они в небо, зашелестели большой стаей над могилами, в миг один все кладбище накрыли».
Но, даже причастившись этой высоты поднебесной, Петрия не оставляет забот о своем дольнем, бедном и грубом мире, что так часто бывал к ней жестоким и несправедливым, но и создал ее такою, какова она есть.
Книга завершается знаменательными своей будничностью и вместе с тем скрытой душевной теплотой словами:
«Живность моя меня внизу ждет, диву дается, где это я брожу об эту пору. Кур в курятник надо загнать, поросенка накормить, кошкам молока налить.
Негоже про их забывать».
Так это произведение становится отнюдь не «увеличенной фотографией» героини, а трагическим и прекрасным эпосом о ее многотрудной жизни — поистине в е н к о м П е т р и и.
И не только один из персонажей, но и ты сам готов благодарно сказать созданной писателем героине:
«…и ты меня сегодня кой-чему научила».
А. Турков
ПЕЙ ВОДУ И ПОМАЛКИВАЙ
Была я как-то у покойного доктора Чоровича. Тогда ишо в О́кно больница была. Со мной пришла одна бабонька. На руках держит грудного ребятенка, совсем лядащего.
«Чего это у тебя с ребятенком?» — спрашиваю я ее.