Доброе тебе утро, думаю, токо не здесь, а на кладбище, сука проклятая.
Пришел доктор Ешич. Бледный такой, ровно цельную ночь гулял гдей-то. И не подходит к нам, туда-сюда шагает подале от нас. Руки за спину заложил, а, видать, пальцы-то крутит. Волнуется.
Решилась я подойти к ему.
«Доктор, — говорю, — хочу тебе сказать кой-чего. Коли захочешь меня слушать».
Он поглядел на меня, ну как на пустое место или, того хужее, как на дерьмо.
«Не надо, Петрия, ничё мне говорить. Мне здесь сегодня и без тебя много чего скажут».
Не хочет человек разговаривать. Что ж, брат, он в своем праве. Будь я на его месте, рази б стала я разговаривать? Отвернулся от меня и снова зашагал туда-сюда.
Ничё не поделаешь. Вернулась я к Витомиру.
А он-то пришел один, без Милияны. Не такая уж она теперича больная была, чтоб не приттить. Но, видать, стыдно говорить супротив человека, которого будут судить за то, что он помочь ей хотел, вот она и не пришла.
Нехорошо это, брат, вышло. Как ты в беде, пособи, брат, добром прошу, а как ему надо помочь, токо тебя и видели. Одно слово, неладно они поступили.
Наконец пришел и наш черед.
Вызвали нас, ввели в залу. Доктора Ешича, помоги ему господь, тут же на черную скамью усаживают.
Он хотел им чтой-то сказать.
«Товарищ судья, — говорит, — прежде, чем начнется суд, я бы хотел обратиться к вам с просьбой».
Но они не захотели с им разговаривать. Перво-наперво садись-ка на скамью, а там и поговорим, сколько пожелаешь.
«Время для этого, — говорит судья, — у нас будет».
Сел доктор.
Первый прокурор говорил. Прочитал он заявление Чоровича — как мы вызвали его ночью и как он увидел, что Милияне кто-то плохо сделал незаконный аборт, прочитал, что Полексия ему наговорила. Она, понятно, все валила на Ешича.
Да, плохо его дело. Тюрьма, не иначе.
Начали они его выспрашивать.
Признаешь, доктор, что плохо сделал аборт? Почему взялся его делать? Как было дело? Ну-ка, рассказывай.
И, господи, набычились все.
Начал им Ешич рассказывать.
Все по порядку человек рассказывает. Как мы пришли к ему в Брегово, что Милияна носила мертвого ребенка, и что, по всему видать, кто-то его уж умертвил, и, ежели бы он не вмешался, женчина могла бы погибнуть. Ребенок был уже мертвым, аборт надо было делать за ради спасения матери.
Слушает его судья, слушает. А там и спрашивает:
«Известно ли вам, что аборты в нашей стране запрещены?»
А тогда и впрямь так было. Нельзя было ослобониться, какие бумаги ни пиши.
«Известно, товарищ судья, — говорит Ешич, — но я вынужден был на это пойтить. Случай был особенный. Ребенок погиб, и могло произойти отравление организьма, что погубило бы и мать».
«А можете вы доказать, — спрашивает судья дальше, — что ребенок в самом деле был мертвый? Смотрел Милияну кто-нибудь, окромя вас?»
Тут он его здорово поддел.
«Нет, — говорит доктор, — окромя меня, ее никто не смотрел, потому как для меня случай был совершенно ясный. И безотлагательный, товарищ судья. — Хорошо он защищался, ничё не скажешь. — Аборт, — говорит, — надо было сделать немедленно, товарищ судья».
Но гляди-ка, что теперича ему судья скажет.
«Хорошо, — говорит. — Но ежели это был ясный и безотлагательный случай и ежели аборт надо было делать срочно, почему вы не сделали его, как положено, в больнице, почему Милияну ни в какие больничные книги не записали? А ведь вы как будто и живете при больнице. И везти бы вам ее далеко не пришлось».
Этим он его начисто подкосил. Теперича мому Ешичу легко не выкрутиться. Заклинило как змею в лещедке.
Он барахтается, петляет, мол, пришли мы после двух — какое, брат, после двух? — когда в больнице персонала нету — персонала нету, оставь, бога ради, где ж ему быть, персоналу-то, — а в книгу записать просто позабыл. Вижу, судья ему не верит. Рази его проведешь?
«Хорошо, — говорит судья, — хорошо. Понятно, понятно».
А все время, пока Ешич говорил, Полексия так и елозила по скамейке, усидеть спокойно не могла, все руку подымает.
«Не так дело было, товарищ судья. Иначе, совсем иначе, не так, как товарищ доктор говорит».
Судья токо глазами в ее стреляет. Он свои мысли думает, есть у его своя голова на плечах, умный, брат, человек.
Судье тоже кой-чего известно, не токо Полексии. Лучше было б ей помалкивать.
«Не торопись, — говорит, — придет и твой черед».
Кажись, он ее тоже раскусил. Слава богу, стреляный воробей.
Покончили они с Ешичем, вызвали Полексию.
Она все на доктора валит. Как она услыхала, что мы приехали из Брегова, и что Милияна громко стонала, и что вроде бы она разобрала, как та сказала, что доктор всю ее распотрошил, да неладно, видать, сделал, потому, может, что тайком, в своем доме, а не в больнице, а ведь большие деньги взял.