«Не знаю точно, товарищ судья, — говорит, — сколько он взял, а токо слышала, как вот эта Петрия сказала, что оченно большие».
Но судья-то, говорю тебе, уж раскусил ее. И он не лыком шит.
«И как же, — спрашивает, — ты могла слышать? Где они разговаривали?»
«Во дворе, товарищ судья, — а сама губы поджимает, поджимает. — Мы в одном дворе живем. Они промеж себя говорили, а я слышала».
«А как Милияна стонала, ты тоже во дворе слыхала? Что ж она — во дворе стонала?»
«Нет, — говорит Полексия, — но промеж нас одна стенка тонкая. Все слыхать».
«И через стенку ты все и слыхала?»
«Да, товарищ судья».
Тот к Витомиру повернулся.
«Что, Витомир, стена промеж вас такая тонкая, что скрозь ее все слыхать? Ты слышишь, что говорят у Полексии?»
Витомир встал.
«Нет, — говорит, — товарищ судья, не слышу. Не такая уж она тонкая».
Судья, показалось мне, повел бровями. И вроде переглянулся с теми, кто рядом с им сидел.
«Ладно, — говорит. — Ступай, Полексия, садись на место».
Вернулась она на место.
Взялись они за Витомира. Начали его выспрашивать.
Он отвечать-то отвечает, но то ли растерялся, то ли испужался, знай бурчит себе под нос, а что — разобрать нельзя. Бурк, бурк, и все. Бурк, бурк, и все. Ровно кашей рот набит.
Вроде бы защищает он доктора Ешича, не скажешь, что не защищает, говорит, Милияну перво-наперво Полексия мяла, а опосля токо Ешич операцию делал, но так, господи, говорит, точно сам себе не верит. Похоже, и сам-то себя еле-еле слышит, а другим каково?
Зло меня взяло. Доктор Ешич, вижу, совсем сник, главное из-за того, что Милияна на суд не пришла, — неладно это вышло, но как хошь понимай, а на его уж и глядеть мочи нет. А этот ничё не примечает, знай бурчит себе под нос.
А они, брат, все видят. Их не проведешь. Как начнешь петлять и путаться, сразу решают — вранье. Да и кто поверит, когда ты так бормочешь?
«Хорошо, — говорит прокурор, — ты сказал, что Милияну поначалу Полексия мяла и токо опосля того она пошла к доктору Ешичу. А откудова тебе это известно? Ты видал это своими глазами?»
«Да нет, — бормочет Витомир, — я-то не видал, что они там делали. Мне Милияна сказала».
Увязает человек все глубже. Да открой же рот, думаю, чтоб тебе пусто было! Да скажи, что видел! Чего тебе стоит, господи? Иль ты неправду скажешь? Да скажи, мямля, ведь ни в чем не погрешишь!
Видать, даже судья захотел ему пособить.
«А когда она тебе сказала, Витомир? Сразу опосля того или позже?»
Но нет, нынче ему сам бог не поможет! Последние мозги отшибло у мужика.
«Сказала, — отвечает, — тою ночью, когда ей худо стало и когда мы позвали доктора Чоровича».
Ну что ты с им сделаешь, ничё не может из себя выдавить! Не может, к примеру, сказать, что ждал ее дома, когда она к Полексии ходила. Ну ладно, не видал, как та ее мяла, зато видал, как она вернулась, какая она тогда была. Все бы польза была. Но нет, ноне с им каши не сваришь, нипошто.
Поспрашивали они его, поспрашивали, все надеялись, может, сберется с мыслями, и наконец отступились.
Прогнал его судья на место. Пошел вон, думаю, болван. Мокрая курица ты, а не мужик.
А мы-то хороши — злимся на его, что ничё вспомнить не может, а сами про его беду и думать забыли. И он, брат, мучается, и ему не сладко приходится.
Стыд его ест, господи. Знает он, что промеж его и Милияны недавно было, знает, что вышел он перед ей негодяем, и теперича боится, как бы здесь про то не дознались. Ведь недавно он с этой Милияной разводился — я тебе про то не рассказывала, опосля расскажу, — прямо с детьми из дома выгнал, другую жену хотел привесть, да и та уж, понятно, не девушка, чай, — весь поселок про то знал, а теперича, не прошло много время, и Милияна в положении! Добром и не помирились, а он уж ей ребеночка соорудил. И когда успел? Как же ты с ей разводился, ежели сразу после того у жены снова брюхо выросло?
Да, брат, так себя мужик показал, что глаза б на его не глядели. И слышать про его ничё не хочу!
Тут судья меня вызывает.
«Ты Джёрджевич Петрия?»
«Я», — говорю.
«Известно тебе, Петрия, что ты должна говорить правду? Что можешь в тюрьму сесть, ежели что солжешь?»
«Известно, — говорю, — товарищ судья, я буду правду говорить!»
Я нисколечки не испужалась. О, думаю, мать твою, весь свой век от страха дрожала. Хочь один раз не буду!