«Не знаю, — говорит, — чего с им. Один он у меня, а вишь, чего с им деется. Никак не оправится».
И заплакала.
Вошли мы к доктору.
«Что скажешь, Петрия?» — спрашивает он меня.
«Сперва, — говорю, — поглядите этого младенчика. Посмотрите сперва, что с им такое».
Взял его Чорович на руки. А младенчик такой славный, волосенки черные, мягкие, да рази краса кому помогала?
Подержал он его малость и говорит: «Ты что с им делала?»
А младенчик и впрямь в чем душа держится. Вроде и живой, а вроде и неживой. Наскрозь светится.
«Ничё, господин доктор».
«Как это «ничё»? — говорит Чорович. — Что ты мне голову морочишь. Чем ребенка кормила?»
«Молоком, — говорит. — Что токо не делала, господин доктор, ничё не помогает. И молоко заместо воды давала, все одно не помогает».
Тут у доктора глаза на лоб полезли.
«Молоко! Заместо воды! Дура ты стоеросовая! Курица безмозглая! Загубила ребенка. Что мне теперича с им делать?»
Она в слезы.
«Господин доктор, — говорит, а сама плачет в три ручья, — как бога молю, господин доктор, спаси мого ребятенка! Один он у меня, единственный, нету других. Потому и воды ему не давала, гадала, так быстрей вырастет. Господин доктор, как бога тебя молю!»
Он смотрит на ее, смотрит, а там и говорит:
«Все для твого ребенка сделаю, оставь его здесь, в больнице, но имей в виду, ты его до смерти довела. Не знаю, что будет, ничё не обещаю».
Как сказал, так все и было. Взяли младенчика в больницу, лечили его там, крутили, вертели и так и сяк. Да все даром. Через месяц помер. Осталась мать куковать одна-одинешенька на всем белом свете.
Жил здесь когда-то черногорец. Дак он любил говорить: человеку нужно то-то и то. Вот и выходит, человеку нужна вода. Без ей никак нельзя.
Нету для воды замены. Заруби это у себя на носу. Ни молоко, ни пиво, ни ракия ей не замена. Нипошто. И не надейся. Пей воду и помалкивай, пока голова цела. Ведь она не навеки дадена. Такие вот дела.
Мой Миса годами к воде не притрагивался, вот головой и поплатился. Опосля опамятовался, бросил ракию. Да какой прок! Что потеряно, не воротишь. За день сто литров воды не выпьешь. Нипошто.
Потому пей воду, приятель, кажный божий день пей. И помалкивай. Пока есть время. А его-то не так уж много.
УВЕЛИЧЕННЫЕ ФОТОГРАФИИ И НАДОЕВШИЕ КОШКИ
Нет, детушек у меня нету. Были от первого мужа. В Вишневице. Да, да, возле О́кно. Мы там жили. Чуток землицы было, а муж в Бабиной Главе на шахте уголек рубал. Добривое звали мого первого мужа. Теперича и он, горемыка, помер. Год будет, как помер.
А это бедная Милана моя. Карточка вот такусенькая была. Рази мы о чем думали-гадали, чтоб сымать ее? И в мыслях такого не держали. Был здесь фотограф, детей малых сымал. Вот такусенькая карточка была, а фотограф, кажись, он из Ш. приезжал, опосля ее увеличил. И ладно все сделал, токо волоса у ей, вишь, какие вышли, кабыть она взрослая. А ей-то и пошел всего пятый годок.
Фотографы тогда дошлые были. Дашь ему малюсенькую карточку, а он те изделает большую. Дашь ему две карточки, а он те изделает одну, навроде вместе сымались. Головы прилепит друг к дружке. Добавит чего, красивую блузку там, иль платье, иль завивку. А мужикам хороший пинжак, белую рубаху, галстух в петухах.
Так вот изделали меня с Добривое, а опосля опять же меня с Мисой, вторым моим мужем, когда вдругорядь замуж вышла. Эту вот, с Добривое, я в погребе хранила, вишь, она малость попортилась. Не держать же в доме карточку с первым мужем, когда живешь со вторым! Я ее повесила, как год по Мисе справила.
Одежа тогда на нас другая была. Да мы поврозь и сымались-то. Он нас опосля составил. Может, и не похоже, да ладно. Красиво зато. Хорошие карточки.
И с бедной Миланой моей он все в точности угадал, вишь, и лицо, и щеки, все, как у ей, одна щечка чуток круглее, токо, брат, волоса он ей сделал, ровно она взрослая. Надо же, такие косы! Могут у ребенка четырех годков быть такие косы, а?
А как же? Сказала я ему, как не сказать!
«Что это ты ей волоса сделал, ровно она взрослая?»
«Я думал, — говорит, — тебе понравится».
«Да нешто мне не нравится, — говорю я ему, — конешно, нравится. Токо это не Миланины волосы. У ей волосенки жиденькие, в меня».
Да что поделаешь! Назад не воротишь. И надо ж, все, кто ни видит бедную Милану мою, думают, она была взрослая девушка. Теперича она, понятно, была бы взрослая, женчина была бы, свои бы дети были, а тогда нет. Четыре годочка.
А уж какая разумница была! Будь у меня ее голова, я б далеко пошла. Все как есть понимала. Знала, бедненькая, что помрет. Все знала, ни в чем ее не проведешь.