Я думала, может, он где отравился, масло от этого помогает. Но не отравился он, и масло ему ни к чему было.
Сяду возле его, вытру гной на глазах, поглажу по голове. Последнее время глаза у его прямо затекали гноем, ничё не видел, бедный, и вонь от его шла, прости господи, подойти страшно. Я глажу его, а он жмурится и тихонько урчит, навроде жалуется, как ему тяжко жить и что мочи нет боль терпеть. И благодарит меня, что я боль ему утишаю.
А осенью возвращались с Бучины части военные, были у их учения в горах, что ли, остановились за моим садом в акациях отдохнуть.
В сторонке офицеры сели. Все как один молодые, и тридцати никому нет.
Я давай, раз гости пришли почти что в мой дом, кофей варить. Сварила кастрюльку побольше, так на пол-литра, взяла чашки, пошла к им.
Они поблагодарили, взялись пить. Я стою поодаль, жду, чтоб чашки унесть.
Они промеж собой разговаривают, смеются. Слышу я, что один из их ветеринар. Лечит в Белграде, смеются они, собак да кошек.
Слушаю я. И такая меня охота разобрала спросить у его про Станимира. Неловко, незнакомый человек. Угостила, мол, кофеем и тут же плату требует.
Будь что будет, думаю, спрошу. А уж он как поймет, так поймет.
Подошла я к ему тихонько.
«Товарищ, — шепчу, — вы не зайдете ко мне на минутку?»
Он удивился, поглядел на меня, но встал.
«Вы, правда, ветеринар в Белграде, как вот ваши товарищи говорят?»
«Правда».
«Ой, — говорю, — не обижайтесь токо, я не из-за их, хочу вот вас спросить, беда принуждает. У меня собака есть, сильно я ее люблю, и муж покойный ее любил, а она чтой-то совсем разболелась. Не серчай, ради бога, но ты б не поглядел на ее? Не трогай, хочь так издаля погляди. И токо скажи, есть для ее лекарствие или нет и ничё уж ей не поможет».
Он оглянулся на своих, будто смешно ему сделалось, — а я думаю, ты мне пособи токо, а там смейся хочь до упаду, — однако пошел за мной.
«Это моя работа, — говорит, — почему ж не поглядеть?»
Поглядел он мого Станимира.
А тот лежит на соломе, что я ему подстелила, и хвостом виляет. И молчит, ровно чует: жисть его на весах взвешивают.
Присел возле его человек, погладил по голове, а там и говорит:
«Похоже, мне здесь делать неча».
«Вишь, — говорю, — какая от его вонь? Это последнее время так. И не ест ничё, бедный. Все, что съест, назад выходит».
А он головой токо кивает.
«Знаю», — говорит.
«У меня, — говорю, — муж в прошлом году помер, я ишо траур не сняла, дак он месяц домой не приходил. Может, он чтой-то в себе повредил или чем отравился?»
«А давно он болеет?» — спрашивает офицер.
«Двух месяцев нет».
«И сильно он твого покойного мужа любил?»
«Сильно, — говорю. — Они сильно друг друга любили. Неописуемо. Детей у нас не было, вот мы собак да кошек и приваживали».
И тогда офицер тот мне сказал:
«Ничё он себе не повредил и не отравился, просто смерть твого мужа его подкосила. От этого он рак получил, и надеяться тебе теперича не на что. Пропала собака. Ничем ее, бедную, не вылечить».
А я и слыхом не слыхала, что у животных тоже рак бывает, как, прости меня боже, у людей.
«Тогда, — говорю, — научи меня, пожалуйста, чего мне с им делать. Уж больно он мучается, нет сил на его муки глядеть. Может, ты ему какой укол сделаешь, чтоб ослобонить его от мук?»
«Укол можно сделать, — говорит. — Можно, чего ж. Но лучше не трогать его. Он, конешно, мучается, страдает, а ты подойдешь, погладишь его, и ему хорошо делается. Он глянет на белый свет круг себя, в котором прожил много хороших часов, и ему опять хорошо делается. От мук его можно ослобонить, но тогда мы его от всего ослобоним. И люди, и животные с первой до последней минуты своей мучаются, так уж им на роду написано. За жисть борются. Не надо у его отымать ее. Пущай решится все само собой, как природой определено и богом положено».
Послушалась я того человека.
Дён пятнадцать-двадцать прожил ишо мой Станимир, а там и кончился. Утром как-то встала, гляжу, он и вытянулся. Токо чуть зубы оскалил.
В акациях за садом я его и закопала.
С тех пор собак у меня нету. Собаки, они боле мужчинам под стать, не бабам. Бабам — кошки. Я теперича кошек держу.
Да и на што мне теперича собаки. Мужа нет, защищать и стеречь некого. И мне боле некого остерегаться. Не от кого собакам меня охранять.
Потому как и ведьма наша угомонилась. Хватит, пожила. Не та уж она, что была прежде.