Вон они ишо и теперича толкутся возле конторы по найму. Место ищут. А найти не могут. Окромя немцев, никто их не хочет на работу брать. И правильно. Пущай едут в Германию и немцев лечат. Там, говорят, большие деньги платят.
Да не все ли тебе равно где! Тут, поблизости от нас. В газетах писали, возьми да прочти.
Погоди, ради бога, хлеб нельзя ржавым ножом резать, а тут живой человек! Это, брат, и темный крестьянин знает, как же докторам того не знать? И они должны знать.
И правильно, что разогнали! Ничуть я их не жалею. Ты им приводишь свого ребенка единственного, чтоб они тебе его вылечили, а они его раз — и загубили. Как такое можно спускать? Это уж слишком.
Дак они и мого Мису погубили. Я их тогда ишо не знала. Вовремя-то не схватилась, а там уж поздно было.
Будь доктор Чорович живой, никогда б такого не случилось. Это был наш старый доктор, упокой господи его душу. Он бы тебя изругал почем зря — очень уж старик любил материться, но беспременно бы вылечил. А в Брегове опосля войны тоже построили больницу, дак ее тоже закрыли. Как дирекция шахты оттель уехала, прикрыли и больницу. Дирекции нет и больницы нет.
Потому и пришлось Мису мне туда везти. Вот и дала маху.
Так оно и получилось.
Хочешь послушать? Давай. Я люблю с людьми разговаривать.
Здесь теперича и поговорить не с кем. Молчишь, молчишь цельный день. А там и скажешь сама себе: «Петрия, горе мое горькое, ты говорить-то с людьми ишо не разучилась, не позабыла?»
Ей-богу, иной раз сама с собой говорить начинаю, как полоумная.
В тот год случилось у меня большое огорченье. В пятьдесят третьем это было. Я хорошо помню. Тем летом сделала я одну промашку, и уж как я себя ругала, когда поняла, что натворила.
Эх, Петрия, корила я себя, дура ты дура, ежели у самой ума не хватает, спросила бы кого поумнее, людей бы послушала. А то головой да в прорубь.
Весна в тот год выдалась теплая, погожая, цельный день солнце, и лето такое же наладилось. Самое время капусту сажать.
Пошла я как-то днем в общину[3], а мне навстречу наш огородник Срея Анджелкович.
«Так ты что, — говорит он мне, — придешь за рассадой иль нет?»
«О господи, — говорю, — совсем из головы вон. — А я в самом деле забыла. Летнюю не сажала, думала, зимнюю посажу. — А ты что, домой идешь?»
«Домой, — говорит. — Приходи же, коли думаешь брать».
«Ладно, — говорю. — Приду. Токо вот с делами в общине управлюсь и тут же явлюсь».
«Сколько корней, — спрашивает, — приготовить?»
«Да так, — говорю, — корней двести пятьдесят».
А нас-то всего трое. Миса, я да племянница моя, Зора, тогда ишо у нас жила, куда нам столько. Ну да ладно, хочь капусты вдоволь будет. Забот счас не так много, вот капустой и займешься, знай себе поливай.
Управилась я в общине, пошла к Срее, взяла рассаду.
А она у его в тот год удалась на славу. Хороша, думаю.
Ему-то ничё не говорю, потому как сразу вдвое запросит, а про себя радуюсь. Кочаны, думаю, с бычью голову будут, кажный вечер надо токо поливать, и кочаны вымахают кила на три или четыре. Здесь капуста хорошо растет.
Принесла, значит, я рассаду домой. А земля в огороде у меня уж вскопанная была, и грядки приготовленные, токо рассаду посадить.
Взялась я за дело.
Отыскала в сарае прошлогоднюю сажалку, подточила ее. Лейку приготовила.
И все как-то у меня ладится. Мотыга легкая, острая, рассада хорошая, земля мягкая, в руках рассыпается.
Быстро я со всем управилась. Солнце ишо не садилось, а у меня почитай уж все корни в земле. Теперича, думаю, полью, и все.
Работаю я, значит, ползаю на карачках по грядкам, гляжу, идет по улице Радунка, жена Перы Баленовича.
Увидала она меня, остановилась и глядит на меня через забор.
«Что это ты, Петрия, — говорит она мне, — делаешь?»
«Да вот, — говорю, — взяла у Среи рассаду, хочу капусту посадить. Очень уж у его хороша рассада в этом году».
Она вроде бы нахмурилась.
«Да ты что, — говорит, — не знаешь, какой день сегодня? Нашла когда сажать капусту!»
Удивилась я, прямо тебе скажу. Не могу вспомнить, что за день такой сегодня.
«Не знаю, — говорю, — скажи, бога ради!»
Тут она и выпалила:
«Дак ведь сегодня Святой Врач, дура! Неужто запамятовала?»
Я так и схватилась черными от земли руками за голову.
«Ох, — кричу, — я несчастная! Совсем из ума вон! Ох, и дура!»
А она за забором головой качает.
«Ей-богу, я бы на твоем месте не шутила с огнем. Опасный это святой. Никому ничё не прощает».