Ношу ее, бедненькую, всю ночь напролет на руках ношу. Она еле стонет. И плакать уж не могет.
«Милана, дочушка, — говорю ей, — где больно? Скажи маме, глядишь, болесть твоя и муки твои ко мне перейдут, а ты поправишься и снова побежишь играть, как играла».
«Ой, мамочка, — говорит бедная девонька моя, — все у меня болит, моченьки нет терпеть. Но пуще всего тут, — и показывает на головку. — А когда я помру, не будет болеть?»
У меня слезы — ручьем. На руках дочка помирает! От боли помирает!
«Нет, дочушка, — говорю, — не будет».
«Ну тогда, — говорит, — пущай я лучше поскорей помру, чтоб не болело».
Ох, господи, господи!
Ношу ее на руках, день и ночь ношу. Все во мне замлело, ничё не чувствую. А она снова за свое:
«Мама, а когда я помру, ты там со мной тоже будешь?»
«Буду, дочушка, всюду я за тобой пойду, ты не бойся, я тебя одну нипочем не брошу».
«Не бросай, мама, — говорит. — И там меня носи. Я люблю, когда ты меня на руках носишь».
О боже! Кабы я могла заместо ее в могилку лечь! Ни я, ни она бы так не мучились.
Не смогла я спасти свое дитё, как ни старалась, не смогла. И куда я с ей не кидалась. И к докторам, и к травникам, и к знахаркам. В селе Йовац жила тогда знаменитая знахарка баба Велика. И к ей носила. Но все без толку.
Исстрадалась, бедняжка, кабыть ее бог за что покарал. Кабыть за чужие грехи расплачивалась. На три жизни вдосталь бы хватило той муки. И когда ночью она испустила дух, от сердца у меня, прости господи, отлегло аж. Смилостивился бог и над ее и над моими муками, так я сказала. И вроде и горевать перестала. Уж больно она мучилась. И смерть лучше, чем такая жисть. Жисть ведь иной раз горше смерти.
Налить ишо? Давай, что там. Вместе и выпьем. За душу бедной Миланы моей. Давай? Вот так. О господи!
Да простит бог бедную Милану мою, ангелочка мого светлого… Дай ей, боже, райское житье. Пусть у ей там будет то, чего здесь не было. Пусть ей там найдутся другие родители, чтоб смотрели за ей и растили. Да избавит ее бог от страхов ночных.
Да простит бог наших детушек бедных. Да простит бог и мертвых, и живых. Прости нам, господи, и что сотворили и чего нет.
Да нет, не плачу я. Это я так, душу себе разбередила. Невры у меня, видать. Чуть поволнуюсь или что, из этого вот глаза какая-то вода текет. Слезы-то я давно все выплакала. Нету их боле. Видать, теперича ракия цедится.
Конешно. Само собой, пью. И не две там или три, а поболе. Тут все бабы пьют, и я в другой раз тоже. Может, когда и будет такая жисть, чтоб не пили. А, брось, пущай пьют!
Сперва в ем что-то задрожит, задрожит. И сразу вода какая-то. Похоже на слезы, навроде бы плачу. А я и не плачу. Да нет же, говорю те, нет. И вишь, токо из левого. В правом ничё нет. Ведь так?
Был у меня еще один ребенок. До бедной Миланы, мальчичик. Ну ровно куколка, такой из себя красавчик был. Ноне и его нету. Хочь облейся слезьми, кто тебя увидит? Голоси хочь до завтра, никто не услышит!
Окучивали мы в тот день кукурузу. Поле у нас было в Стеклянице. Надо быть, там и в старину хорошо кукуруза родила, зерно как стеклянное. Потому люди и весь тот край назвали Стекляница. А другие говорят, это от колодца, не скажу тебе в точности. Колодец там и посейчас стоит. И в ем вода блестит, что твое зеркало. Вот там и было у нас поле под кукурузой.
А пекло стояло, господи помилуй! С раннего утра. Впору сгореть заживо. Обедали около десяти, а встала я с петухами, часа этак в три, до зари отстряпалась, есть хочу страсть. Брюхо-то у меня до зубов, вот-вот рожу.
Не могу мотыжить, и все. То и дело на солнце гляжу, когда оно наконец вниз пойдет и все улягутся. Дождусь ли?
А мы знай мотыгой тюкаем. Земля спеклась в комья, боле обухом бьешь, чем мотыжишь. Бью я, горемычная, а сама все на солнце поглядываю. Когда же, молю его, ты вниз пойдешь?
Вдруг часа в два или три меня как полоснет по пояснице. И давай ломать. Тянет, тянет, мочи нет. А там враз и отпустило. Вроде пошутило.
Что такое, думаю. Разогнулась, слушаю себя.
Ничегошеньки. Умолк, будто ничё и нет. Как есть ничё.
Ладноть, взялась за мотыгу. Мои-то уж далеко ушли.
Снова копаю. Бью, бью обухом, время много не прошло, меня ишо раз схватило.
Что такое, господи помилуй? Быть не может, чтоб то самое. Рано, думаю. Бабы перед родами все так думают: рано, мол. Какое там рано, бог ты мой!
А, опять глаз. Чтой-то в ём дрожит, дрожит. Да нет. Не плачу я, говорю те, не плачу. Да говорю ж тебе человечьим языком, не плачу я. Слушай, не действуй мне на невры! Мне-то лучше знать, слезы это или что. Мне лучше знать, где у меня непорядок. Брось, брат.