«Хорошо, теть Ань, — говорю я ей, — буду остерегаться».
Тот год я потому и запомнила. До самого конца кажный шаг отмеряла.
И ссорились мы с Мисой из-за того. А как рассветет и надо за дела браться, я его перво-наперво гоню на календарь взглянуть — нет ли там какого святого иль случаем не красным ли писано, ей-богу. Цельный год так жила.
Держись, Петрия. Не натвори ишо чего. Опосля охай не охай — ничё не поможет.
Прошел этот год. И рождество отпраздновали, и Новый год, в пятьдесят четвертый шагнули. Минул и Святой Савва.
В доме у нас, дай-ка перекрещусь, все ладно. Ничё душу не гложет.
Ну, думаю, и у меня, выходит, может быть, все ладно. Стучи по дереву, Петрия. Спасибо тебе, господи, что ты мне хочь раз вздохнуть дал. Хочь и я буду знать, как это бывает.
И ведь всамделе так. Всю жисть свою я токо мучилась. Как помню себя, от чего-нибудь да мучилась. Хочь теперича, думаю, полегче стало.
Перво-наперво дети у меня поумирали, я по им до сих пор горюю.
Опосля первый муж мой, покойный Добривое, выгнал меня из дому, а я в ем шесть лет прожила. В тот раз я думала, все, кончилась моя жисть, не подняться мне никогда.
Три года опосля того на шахте Добрая Доля прожила, в кофейне работала. Сумлевалась, вырвусь ли когда оттудова.
А тут Мису свого встренула, едва и дождалась. Он был на два года моложе, но это ни ему, ни мне не мешало. Присохла я к ему сердцем, будто мне его сам господь бог послал, и вышла за его замуж. Слава тебе, господи, что ты мне его послал.
Вот, думаю, теперича моя жисть в гору пошла. Теперича и меня солнышко погреет.
Какое там!
Отец мой в селе умер — пока болел, бегала туда кажный день, смотрела, как он да что, гостинцы носила.
А там деверь разболелся, старший брат Мисы. В селе у их доктора нет; привезли к нам. Теперича за им ходи. Мой его, грязного, пои-корми голодного, пока он у нас и не помер.
Деверя похоронили, свекровь наперед вылезла. Первая моя свекровь, Добривоина мать, из кожи вон лезла, чтоб разлучить нас с Добривое. И таки разлучила. А этой захотелось с жистью меня разлучить. Ртутью меня травила, едва живая осталась.
Но я на ее сердца не держу. Темная баба была, не знала, бедная, что творила. Дочерь ее, золовка моя, подбила ее сжить меня со свету.
Вскорости мать моя в селе заболела и померла. Опять бегала в Вишневицу, ее проведывала.
А опосля, слава богу, по-другому обернулось. Начали помирать и мои недруги.
Первой свекровь померла. Долго она мучилась, не могла с душой расстаться, пока не призналась, что травила меня.
Не прошло двух лет, как и золовка моя померла, старшая сестра Мисы, что свекровь супротив меня подбивала. Она меня на дух не выносила, за что, не знаю.
И так мало-помалу все мои недруги поумирали. И все за каких-нибудь три года.
Наконец я, слава богу, вздохнула слободно. Нет боле злыдней моих. Теперича, думаю, станет полегче. Пора уж.
И так и было, ничё не скажу, год или полгода спокойно мне жилось. Все у меня вроде утряслось. Правда, Миса, как брат его помер, начал попивать, а так грех жалиться.
Да я и не жалюсь, хорошо мне жилось тот год. Спасибо, господи, и за это.
Прошла зима пятьдесят четвертого. Пятнадцатое марта.
Миса мой в тот день шел в ночную. Проводила я его, легла и заснула. И приснился мне сон, и сама не знаю, что за сон такой, сохрани бог от таких снов.
Привиделся мне дом первого мого мужа Добривое в Вишневице.
А там во дворе стояла печь для хлеба. Не больно она и нужна была, семья-то небольшая, но все равно, иной раз в ей хлеб пекли.
Прою[4] печешь, само собой, в противне или в глиняной миске в духовке. Ели мы ее тогда, аж за ушами трещало, и ишо как радовались, когда она была. Но пока бывала пшеничная мука, в жатву иль осенью, пекли иной раз и пшеничный хлеб. Ставишь в квашне тесто, а как оно подойдет, наделаешь маленьких коврижек. Подождешь, пока они подымутся, и все сразу сажаешь в горячую печь, а ее загодя истопишь. И вот тебе хлеб на неделю, а то и дён на десять! Тогда хлеба никто не покупал. Да в Вишневице и пекарни не было.
И вот снится мне эта наша старая печь. Но вижу я ее сзаду, вроде бы стою за ней. Устья-то ее мне не видать.
А там, у самого устья, стоит человек — мужчина, вроде бы даже Миса, и в руках у его чтой-то длинное, видать, пекарская лопата, и он ей шарит, шарит в печи. Будто хлеб в печь сажает, как в больших пекарнях.
Что ж это, дивлюсь я, в доме Добривое Миса мой делает? Смех меня разобрал, право слово.