Открыла я глаза, увидала себя в кровати, и такая радость во мне взыграла, что это был токо сон, а сама-то ишо дрожу как осиновый лист. Руки, ноги будто ватные, а пот градом катится.
Сердце колотится, губы пересохшие запеклись.
Села в кровати, озираюсь в темноте.
Плюнула трижды — тьфу, тьфу, тьфу — себе за пазуху. О господи, думаю, и ты не больно, видать, умен, ежели такой сон на меня наслал. Что ж это за сон такой, прости меня господи?
Перекрестилась, дунула на пальцы три раза.
«Избавь меня, господи, — шепчу, — от таких снов. И коли попрекнула тебя плохим словом, прости меня, господи».
Дай, думаю, встану, холодной воды глотну. Малость в себя приду.
Вылезла из кровати, глянула в окно.
На дворе темень темная. Не белел бы снег — его чуть и осталось, — свого пальца перед носом не увидишь.
И тут в тишине этой в дверь забарабанили. Трах! Трах! Трах!
Будто немцы во двор ворвались, поставили пушку под окна и открыли пальбу. Весь дом ходуном пошел от стука этого.
Дернулась я со сна-то, и примстилось мне, что я ишо в кровати и она подо мной рухнула, и я вместе с ей в погреб провалилась. В голове шум, треск и чую — надолго. Может, все нутро мне перевернет, пока утихнет.
А это что такое, думаю? Не иначе, беда. Добра не жди. Добро ночью не приходит.
«Иду! — кричу. — Иду!»
А сама с перепугу стою у окна и думаю, открывать иль не открывать. Ежели, раскидываю умом, затаиться, может, беда уйдет. Может, она и пришла-то не ко мне. Уходи, беда, дай ишо пожить малость.
Ан нет, господи, не уходит. Кричат со двора:
«Петрия! — Мужской голос зовет. — Открой, Петрия! Ты что, оглохла?»
Голоса не узнаю. Незнакомый голос.
«Иду! — кричу. — Иду!»
Вижу, никуда не денешься, надо открывать. Не уйдет.
Натянула юбку — и к двери.
Открыла.
За дверью стоит Каменче из Дворишта, он тогда работал здесь на шахте; теперича он мой побратим, а в ту пору я его, можно сказать, совсем не знала. На голове у его каска, в руке шахтерская лампа горит, а сам весь черный, грязный, рук не успел помыть.
Как увидала я Каменче таким вот, сразу все поняла. Ровно мне кто на ухо шепнул ясно так: «С Мисой беда. Муж твой погиб. Ох, Петрия, горемыка ты разнесчастная, неужто и это тебя не минуло? Что теперича делать будешь, матерь божия, спаси и помилуй?»
Гляжу я на Каменче, а рта открыть не могу.
«Ты что пришел, Каменче?» — спрашиваю наконец.
«Петрия, — говорит он, — одевайся, пойдем. Главный анженер тебя вызывает».
У меня под ногами ровно могила разверзлась, и я медленно начала над ей склоняться, так что черное ее дно увидала.
Зажгла свет, вижу, человек передо мной стоит, а все другое как было во тьме, так и осталось, токо тьма эта круг меня пошла волнами ходить.
Ухватилась я за вешалку возле двери.
«Каменче, — говорю, а сама едва языком ворочаю, — скажи, Миса погиб, да?»
Гляжу на его как на самого бога. На колени встала бы ровно перед святым, прости господи, коли б это помогло.
«Нет, — говорит, — не погиб. Пойдем скорей, ждут там тебя».
«А что ж тогда, — спрашиваю, — раз не погиб?»
«Да ничё особенного, — говорит. — Идем скорей!»
А сам, вижу, глаза отводит, бежит от меня. И все лампу свою поправляет, а чего ее поправлять? Она горит себе.
«Ой, — говорю, — Каменче, черная твоя душа, врешь ты все! Погиб бедный мой Миса! Ой, злая моя судьбина, мужа отняла у меня! Как же я, несчастная, одна жить буду?»
И не знаю, что мне с собой и делать. Стою столбом и шелохнуться не могу.
«Слушай, Петрия, — говорит Каменче, — не сходи с ума, не погиб он, правду тебе говорю. Одевайся, и пойдем».
Повернулся и боком мимо меня прошел в дом. Вошел в кухню, озирается.
«Так что ж с им? — спрашиваю я его опять. — Как бога тебя прошу, Каменче, сделай милость, скажи!»
Он и говорит из кухни:
«Покалечило его. Не сильно. Слегка».
Я токо руками всплеснула. Ох, беда!
«Как покалечило, Каменче? — А язык во рту разбух, слова выговорить не дает. — Сильно? Жить-то будет?»
«Петрия, — говорит, — я точно не знаю, как покалечило. Похоже, несильно. Ты не бойся, поправится он».
А в глаза, брат, не глядит, и все. Вошел в комнату, шуршит там чем-то, возится вроде как еж в сухих листьях. Видать, в одеже моей копается, ищет, во что мне одеться. Нашел, сует мне в руки. Зачем это он, думаю я про себя, я ведь уж в юбке и сама не слепая, не расслабленная.
Хожу за им, будто он меня веревкой к себе привязал и за собой волочит. Натягиваю на себе, что он в руки мне сует. Обрядил, можно сказать, в сто одежек.