«Вижу, — говорит, — тебя нет, решил подождать. Собралась?»
«Пошли», — говорю.
В спешке-то я толком и не разглядела его, но вижу, как-то чудно он одет.
Видать, не переоделся, в той же робе, в какой был, остался, кожушок лишь на плечи набросил. И резиновые сапоги обмыл у колонки. А на голове каска и в руках лампу держит.
Лампа-то нам ночью в дороге пригодится, это он хорошо придумал. Но зачем, брат, каска-то?
«Ты чего каску не снял, где твоя шапка?»
«Да, — говорит, — второпях не нашел. То ли украли, то ли сам куда засунул. В каске разрешили иттить».
Но да бог с ей, с этой шапкой. Хочь горшок бы на голову надел, токо б поскорей.
Подхватил он мой чумодан.
«Я понесу», — говорит.
Пошли мы, но опять не одни. Собаки за нами припустили.
Чуть мы за ворота, они через дырку в заборе выскочили и впереди нас побежали.
«Пошли домой, — кричу, — Черныш, Калина, Мурза, пошли на место!»
Так они и послушались!
Скрылись с глаз ненадолго, а как вышли мы на бреговскую дорогу, они по огородам догнали нас и помчались опять впереди. Скачут, довольны, что обхитрили. В темноте их еле-еле и видно, а они знай хвостами машут.
Учуяли, куда мы путь держим, не ошиблись.
«Не трогай их, — говорит мне Каменче. — Увидят, куда идем, сами вернутся».
Идем быстро.
Я впереди, Каменче за мной. Он мой чумодан тащит — а мужик он здоровый, крепкий. Ему небось не тяжело, думаю, и все наподдаю и наподдаю. Чуть он догонит меня, я ишо пуще вперед бегу.
Ночь, темень темная.
Лампа еле-еле дорогу под ногами освещает, ничё другого и не разглядишь. Слышу, как рядом бегут и дышат собаки да за спиной Каменче сапогами ширкает. И все.
Говорить промеж себя не говорим. Запыхтелись, не до разговоров, знай себе шагаем.
Идем мы так, идем, а до Брегова не так уж близко, километров семь или восемь. С полчаса прошло, туфли жать стали.
Непривычная я к каблукам-то.
Да и морозец держится, ноги стискивает, хочь вроде и не холодно. Разогрелись, расстегнулись аж. А снег смерзся, ледком затянулся, ступаешь — хрустит, ломается. Я будто по угольям иду. Ступни огнем горят.
Стала я прихрамывать. Догнал меня Каменче, приметил, видать, мою муку.
«Туфли жмут?» — спрашивает.
«Ноги, — говорю, — горят, упаси бог!»
«А другое есть что надеть?»
«Нету».
«Плохо дело, — говорит, — как же ты дойдешь?»
«Дойду как-нибудь».
Прошло ишо время.
Я зубы стиснула, бегу, сколько сил хватает. Но ноги все сильней горят, то и дело останавливаюсь.
Вижу, долго не выдержать мне.
«Постой, — говорю. — Дай-ка сюда чумодан».
Дал он мне чумодан.
Отворила я его, достала шерстяные чулки. Присела на кучу щебня обок дороги, скинула чертовы туфли. Пошевелила малость пальцами на холоде, поверх тонких чулок натянула толстые шерстяные, а туфли в чумодан кинула.
«Пошли!» — говорю.
Хватит, думаю, помучили. Босиком ходить я привычная. На своем веку я боле босая ходила, чем обутая.
«Что ж ты, — спрашивает Каменче, — так и пойдешь без туфлей?»
«Так и пойду».
Он головой помотал.
«Смотри ноги не застуди».
«Ничё, — отвечаю, — я по сухому пойду».
Пошли мы, значит, дальше.
Босиком-то легко иттить, летишь прямо. Каменче за мной еле поспевает. И дорогу выбираю, чтоб в мокреть не попасть; лампа помогает.
Но как ни береглась, ноги-то скоро все одно промокли.
Хлюпает вода в чулках, будто в сапоге, чулок растянулся, нога в ем елозит, снова начала я спотыкаться. И холодно, брат.
Ну, думаю, ничё не поделаешь. Холодно не холодно, выбирать не приходится. Главно дело, скорей до больницы добраться, а там можно и о ногах подумать. Суну в горячую воду, все и обойдется.
И, само собой, как назло ни одной машины на дороге.
В ту пору их и было-то не так много. Да ишо и ночь, кто поедет?
Мы, правда, идем озираемся: вдруг бог пошлет, в спины свет фар ударит.
Да нет, впустую все. Шагай пехом, да побыстрей, ежели хочешь скорей приттить. Машина, может, и нагонит, но когда ты уж на место придешь.
Добрались мы с грехом пополам до Брегова. Глядим, на повороте перед станцией фонарь горит.
Пришли, значит.
Дошли до станции, минули ее. Кругом ни души. Время за полночь, холодно, ежели есть кто, все под крышей сидят. Не у кого время спросить.
Подошли к шахте.
Прошли мимо шахтерского дворца. Это такой большой дом с садом. Прежде там был дом отдыха для шахтеров, а теперича — детский лагерь.
И тут ни души не видать, и тут все спят.
И ни один человек на всем белом свете не знает, что делается в моем сердце, и мысли ни у кого такой нет, что вот он спит, а в этот час другой человек дрожит от страха и муки. Даже и выглянет кто в окошко, ничё не увидит и ни о чем не догадается.