Он так мне ответил:
«Петрия, когда я оставил его, нога была при ем, это точно. Но не буду от тебя скрывать, ранение у его сурьезное, и, чем все кончится, не знаю. Там его профессора посмотрят, они и решат, что делать».
«Стало быть, — говорю, — могут и отрезать ногу?»
«Этого, Петрия, — отвечает он, — я тебе наперед не скажу, они там посмотрят. — Помолчал он малость и говорит: — Ты, Петрия, о том подумай, что люди живут и без одной ноги и без двух. Вот без головы не могут».
И тут я возьми да и скажи ему про то дело. Видит бог, не хотела говорить, хочь сон тот всю ночь голову сверлил. И вот не выдержала, само собой с языка сорвалось.
«О боже, — говорю, — чего бы тебе сразу, как взяла я в руку эту рассаду проклятую, громом меня не поразить? Почто других заместо меня караешь? Он-то за что страдает?!»
Ешич, само собой, не понял. Удивился, спрашивает: «Это ты о чем?»
«Ох, не знаешь ты, — говорю, — чего я натворила. Согрешила я супротив одного святого и никак свой грех искупить не могу. В день Святого Врача сажала я капусту, вот он и казнит меня. Да ладно бы меня, он на Мису мого ополчился. О боже, боже, и у тебя справедливости не допросишься».
А Ешич на мои слова вроде бы ухмыляется. Ехидно так ухмыляется.
«Слушай, Петрия, — говорит, — брось ерунду молоть. Так уж случилось, и твоей вины тут никакой нету. Миса твой, кажись, не дурак выпить, может, и тогда пропустил рюмочку. Да и ночь к тому же, кто знает, может, и задремал. И когда вагонетки сорвались, не успел увернуться».
А как несчастный случай с моим мужем вышел, я опосля узнала.
Когда лопнул тот стальной канат, вагонетки с грохотом и треском полетели вниз, люди закричали: «Беги! Трос лопнул!», он, само собой, тоже побежал.
А работал он на главной стрелке и сразу увидал, что вагонетки прямо на его летят. В соседнем уклоне были и люди и лошади — кабы туда полетело, месиво сплошное было бы, но он туда уж не успел перейти. Вот он и побежал вниз, а вагонетки за им.
Не догонят, думал. Они там в буфер ударятся — в конце уклона шина висела — и остановятся. А я в нише укроюсь.
И вроде бы все хорошо придумал.
А откатка там узкая, токо вагонетке пройти. И потому в стенах ниши вырублены, чтоб в случае беды туда схорониться можно. К им он и побежал.
И совсем уж близко к нише был, вскочить осталось. Правую ногу занес, весь уж там был, одна левая чуть отстала — в ту минуту вагонетки и догнали его.
Подхватило ногу, затянуло сцепкой, и ниже колена всю как есть раскромсало, сцепка-то с тремя пальцами была.
Тогда-то я про это не знала. Но все равно очень меня разозлил доктор Ешич.
Пьяный. Заснул. Надо же такое сказать про человека, чуть не до смерти на службе покалеченного!
Пока живой был да здоровый, для всех был хорош, никто словом не попрекал, а уж выпить с им по маленькой да ишо на его счет охотников пруд пруди, хочь шахтерское жалованье не такое уж большое. А теперича, когда его искалечило, когда он ни на что боле не годен и где уж ему угощать других, все выходят ангелами господними, уговаривали, мол, его не пить, а он вдруг пьяницей стал и гулякой.
«Слушай, доктор, — говорю я ему в сердцах. — Ты хочь и доктор, а знать ничё не знаешь. Миса мой никогда перед работой не пил. Ежели когда и выпивал, так завсегда после смены. Их там перед работой, ежели хочешь знать, проверяют, не выпил ли кто случаем. Шахта — дело сурьезное, за такое и выгнать могут».
Но говори не говори — толку мало. Он свое гнет. Ему, видишь ли, лучше про все известно.
Махнул Ешич рукой, насмешливо так.
«Знаю я, — говорит, — эту проверку. Кого этот проверяльщик может проверить, когда он сам выпивши? Брось, ради бога, не морочь мне голову».
Тут уж такое меня зло взяло, сил нет. Ежели ты доктор, думаю, мать твою так перетак, а мой муж простой шахтер, так ты теперича над им изгаляться будешь? Ну нет, я тебе не дам спуску.
«Слушай, ты, доктор! — кричу я на его. — Не был мой муж пьяный! Как у тебя совести хватает и говорить такое! Ты ишо скажи, что по пьяной лавочке он и трос оборвал? Что ж ты думаешь, он сперва наверху канат оборвал, а опосля побежал вниз под вагонетки, так, что ли? Нету его здесь, покалеченный он, так не смей его хулить и имя его марать!»
Доктор мой растерялся. По сторонам оглядывается.
«Да погоди ты, послушай, — говорит. — Что ты на меня кричишь? Кто его хулит, кто его марает? Сдурела, что ли? Я ж не сказал, что он был пьяный. Я сказал, что, может, выпил рюмочку. А не было этого, так и ладно. И твоей вины тут нет, вот что я сказал».
«Ты в этих делах, — говорю я ему, — не бельмеса не смыслишь. Занимайся своим докторским делом, за которое тебе деньги платют, и не суйся, куда тебя не просют. Я к тебе как к человеку пришла, а ты давай на несчастного грязь лить. За то, что ты для его ночью сделал, спасибо тебе, я в долгу не останусь, а за все прочее нет во мне благодарности».