Он засмеялся.
«Ну ладно, ладно, — говорит. — Не нужна мне твоя благодарность. Я вижу, ты устала и волнуешься».
«Брось, — говорю. — Я, понятно, усталая и за Мису душа болит, но я знаю, что говорю. Скажи-ка мне адрес больницы, куда ты его отправил, и я пойду».
«Я его в ортопедическую, — говорит, — направил. Запомнишь? В ор-то-пе-ди-че-ску-ю».
«Запомню».
И повернулась, чтоб иттить.
«Погоди, сумасшедшая, — кричит он мне вслед. — Ты что? В Белград поедешь?»
«А как же? — говорю. — Само собой, поеду».
«А счас куда?»
«На станцию. Погляжу, когда поезд».
«Первый поезд, — говорит он и снова на часы глядит, — в десять вечера. А до тех пор что будешь делать?»
«Есть у меня, что делать, — говорю. — А нет, так просто ждать буду».
«Слушай, да ты совсем с ума сошла, — кричит он, — где ты будешь ждать? Иди лучше к Олгице, дома у меня и отдохнешь. Да и адреса больницы у меня нет. Я пока узнаю».
«Доктор, — говорю, — я к тебе со всем уважением, а ты меня обидел, и домой к тебе я не пойду. А больницу в Белграде я и так отыщу. Пошли, Каменче».
Ушли и не оглянулись. За живое меня задело.
Опосля-то я, понятно, остыла и поросенка ему снесла, но знакомство с им перестала водить. И когда с рукой маялась, не пошла к ему лечиться. Один раз, да и то ненароком, заглянула к им.
Вышли мы из больницы, вижу я, и Каменче тоже разозлился.
«С таким человеком, — говорит, — нельзя дело иметь. Пока жив — живи, а захвораешь, подыхай, и все концы, плевать ему на твои муки и страданья. Ты на работе увечье получил, без ноги остался, а он — сам виноват, так тебе и надо. Сволочь!»
Нет, о Ешиче нельзя такого сказать, он человек недурной, хочь, правда, деньги любит, это тебе не Чорович. Но обидел он меня сильно.
Все ж таки я человек, не скотина. Ежели неученая, так, значит, можно меня топтать, прости господи, как дерьмо какое. Неужели тебя в школах твоих учили людей забижать? Есть у меня и сердце, и душа, не токо у тебя.
Но долго об Ешиче не пришлось мне думать. Свои беды и муки навалились.
Идем мы через больничный двор, сердце сжалось, прямо заледенело от страха, ну, как Миса без ноги останется? Ведь он совсем молодой был, в самой силе, двадцать девять стукнуло, тридцатый пошел. Неужели такому молодому ногу отрежут? Представить такое невозможно. Неужто он на деревянной ноге по окненским улицам ковылять будет?
Лет десять назад жил здесь старик один. Никола его звали. Дак у его заместо одной ноги деревяшка была, штанина круг ее полоскалась.
Он, видать, ничё не делал, ничем не занимался, цельные дни из кофеен не вылазил, а ближе к ночи, пьяный, бродил по улицам на своей деревяшке. И стар и мал звали его не иначе как Деревяшка, фамилию его, должно, никто и не знал, окромя почтальона, что пенсию ему носил, похоже, и внуки звали его Деревяшкой.
Когда ни встренешь его, он завсегда под градусом, и подумать не можешь, что он был другим, будто так и родился с деревянной ногой. А ведь он, брат, железнодорожник был, машинист, но спьяну-то угодил под поезд, ему ногу и отрезало.
Случилось это, как первая мировая кончилась, он уж в летах был, когда Деревяшкой стал. А до тех пор жил себе в свое удовольствие.
У нас, я тебе скажу, вообче много увечных и покалеченных. Доктора, видать, были тогда не ахти какие умелые, да и люди не больно к им ходили, поломают там руку или ногу, приладят по своему уму-разумению, и все.
Пойдешь, к примеру, к дядьке Радомиру в Двориште, жил там такой мужик-костоправ. Натрет он тебе, к примеру, руку каким-то жиром, верещишь, как козел, от боли, а опосля положит ее промеж двух досточек, куделью обмотанных.
«Ну, — говорит, — теперича все ладно будет».
И велит приттить через какое-то время, он сымет досточки, и рука будет как новая.
Иной раз придешь к ему, а он скажет:
«Поди, двигал рукой-то, вот и срослась криво, сам виноват».
Так и останешься с кривой рукой или ногой.
Выходим мы с Каменче к железным воротам, а у меня все Деревяшка не идет из головы. Неужто и мой Миса станет таким?
Вот-вот слезы польются, зареву так, что лесам и горам, земле и небу тошно станет, и они заплачут над моим страданьем, на душе черно, глаза б ни на что не глядели. Но скрепилась кое-как, слезинки не проронила.
Выбрались мы за ворота.
За воротами улица не улица, через дорогу площадь, чуть подальше бойня, и все. И вдруг вижу, бегут мои собаки.