Так вот от Милошева я и место получила. Втиснулась, села и молчу.
А Каменче у меня в ногах на пол сел. Оперся на чумодан, примостился кое-как, вижу, задремал.
И что ты думаешь? Заснул.
На рассвете приезжаем в Белград. Толпа двинулась к выходу — и мы с ей. А куда, не знаем.
Вышли, вытолкнула нас толпа на площадь, не успели мы оглянуться, как толпа истаяла. Разбрелись все кто куда, остались одни мы с Каменче, глазеем по сторонам, ничё понять не можем.
Куда податься? Где дорогу искать, куда сперва сунуться?
Стоим перед станцией, оглядываемся.
А ишо, брат, темно. Время-то зимнее, светает поздно. Город огнями сверкает, от лампочек в глазах рябит. Но коли не знаешь, где ты, дак и свет не поможет.
В сторонке, недалече от нас, милицанер стоит.
Поглядела я на его. Вижу, и он на меня смотрит. Поглядела ишо раз. Он, опять вижу, на меня смотрит.
Возьму, думаю, да спрошу его.
Подошла.
«Товарищ милицанер, — говорю, — хочу спросить тебя. Ты, случаем, не знаешь, где тут больница?»
На ем шинель, руки на заду сложены. Свысока меня глазами меряет.
«Зачем, — спрашивает, — тебе больница?»
Не нашел умнее чего спросить, а?
«Да, поди, нужна, — говорю, — раз спрашиваю. Была б не нужна, не спрашивала б».
А он вдруг как надуется. Руки с заду снял, поправляет резиновую дубинку, что на боку болтается. Неужто, думаю, за ее возьмется?
«Ты что, не слышишь, — кричит, — что я тебя спрашиваю? Как разговариваешь? Видишь, какие на мне погоны?»
Ты токо погляди на его, господи прости! Задрал нос, дерьмо деревенское, барином стал, попробуй тронь.
«Погоди, — говорю, — кипятиться-то. Стало быть, дело есть, коли спрашиваем. Понимаешь, с мужем моим беда случилась, и он тут в больнице. А я его проведать приехала».
«Что ж ты, ночью к ему пойдешь? — говорит. — В эту пору? И в какой он больнице?»
«Как в какой? — спрашиваю. — Чай, у вас их не тыща?»
А он вдруг:
«Пачпорт есть? Давай сюда. Поглядим, кто это в эдакую пору едет в больницу, а в какую, не знает».
О господи, что ж это будет? Не ровен час дурень деревенский в каталажку засадит.
«Да есть, есть у меня пачпорт. Чего ты на меня накинулся?»
А он свое гнет:
«Поглядим, куда это вы отправились, чай, не ряженые, и для масленой вроде не время. А кто это с тобой, раз муж твой в больнице?»
Это он, стало быть, про Каменче. Поглядела я на его. А на ем каска, на ногах грязные сапоги резиновые, на плечах деревенский кожух, в руке шахтерская лампа. Само собой, для Белграда одежа неподходячая. Но где уж там при нашей беде об одеже думать? В чем был, в том и поехал.
«Да нас, знаешь, — говорю, — вчера ночью с постели подняли, мужа мого на шахте покалечило. А это его товарищ, они вместе на шахте работают».
А милицанер все хмурится. Опосля спрашивает Каменче:
«А ты чего стоишь? Где твой пачпорт?!»
«Здесь», — отвечает Каменче, а вижу, даже побелел.
Дает ему пачпорт.
Держит тот наши пачпорта, вертит их так, этак.
«Откуда вы?»
Я сказала.
И тут он вдруг сразу подобрел. Заулыбался.
«Гляди-кось, — говорит, — дак ведь мы земляки. Я из Ражани. Здорово, земляки!» И руку нам протягивает.
Да какие ж, думаю, мы земляки? Где Окно, а где Ражань?
А, решила я, он, видать, из тех, кто воевать не захотел, вот и пошел в милицию и так в ей и остался.
У меня обои мужья, и первый, Добривое, и нонешний, Миса, воевали, а кончилась война, они вернулись домой, а этот нет. Дерьмо деревенское.
Ну да ладно. Поздоровалась я с им за руку.
«Дак что ж ты, земляк, на нас накинулся? Чай, мы на бандитов непохожие».
Он вроде оправдываться начал. Рукой крутит.
«Вид у вас больно чудной. А в Белграде всяко бывает. Но скажи-ка, бога ради, ты не слыхала, Морава в этом году разлилась? Неужто опять поля у нас затопило?»
У нас? Эх, брат, дурак дураком останется, как его ни выряди. А тоже мне важничает, кочевряжится. Где Окно, а где Морава? Поди, Морава-то в горы не полезет?
«Знаешь, не могу тебе сказать, — говорю. — А почему ты спрашиваешь?»
«Да, — говорит, — у жены моей под Варварином земля у самой Моравы. Отец ее, тесть мой, для нас ее держит. Осенью я говорил ему, чтоб он не сеял пшеницу, все равно, мол, Морава весной унесет и опять сей. Дак ведь не послушался, семена заставил купить. И теперича, коли река разлилась, все пропало, покупай семена заново».
Видал, об чем думает? Зато пужать людей, пачпорт требовать выучился.
«Жалованье-то, поди, получаешь, — говорю, — чего ж не купить?»