Да и я неумеха. Не знаю, как себе подсобить.
Так до конца дня и промаялась. Уж и солнце, через прутья видать, потихоньку за гору заходит.
Лежу вся мокрая от пота, прямо брызжет из меня пот. Мочу себе водой губы. Пить хочу страсть, реку бы выпила. А не даю себе воли, боюсь. Не знаю, можно ли. Терплю, токо охаю.
Измучилась, сказать тебе не могу как. До чего не дотронусь, криком кричу от боли. Будто вся в ранах.
И тянется, тянется, конца-края не видать. А тут вдруг, чуть солнце зашло, не успела я и глазом моргнуть, раз, раз, все и кончилось. Видать, бог приходит бабам на подмогу. Как приперло, да сильнее, чем прежде, натужилась я что было мочи, и мой сын-богатырь тут как тут. Глянула, а он в крови да слизи барахтается у меня промеж ног.
Вот тут-то я и разревелась. Ни в поле, ни здесь слезинки не проронила, а теперича ревмя заревела.
Как увидела его, замаранного да пригоженького, — слезы глаза застили, ничегошеньки не разгляжу. А он роток открыл и болтает ручонками.
Справилась, думаю, и сама, без этой суки. Туды ее растуды, плевать я на ее хотела. На черта мне эта ведьма сдалась!
Никогда я ишо так не радовалась!
Крою старуху на все корки, но тут же смекаю, что без ей-то не обойтись мне. Ей положено первой приттить. Она должна ребенка принять, а коли уж случилось, что не приняла, не пожелала принять, она должна первой младенца увидеть и одарить. Серп принести и отделить ребенка, пуповину пересечь. Обычай такой. Как ни крути, без ей не обойтись.
Но мне и думать про ее неохота. Положено так, и ладно, пропади она пропадом. Все, кончилась она для меня. Есть у меня свой сын. Сама его родила, и сама себе буду хозяйка. Боле не будет она на меня орать да кулаками махать. Не дамся. Никому не дамся.
Передвинулась малость, обтерлась как сумела. И опять на сыночка свого гляжу. А он — пригоженький, ладненький! Господи, до чего хорош!
Я и его обтерла старой кацавейкой, что под себя подложила. Темечко вытерла, глазки ослобонила. Из носа да ушей слизь вынула. Обихаживаю его, будто он сейчас у меня песни играть станет. И думать не думаю, что надобно еще что сделать.
И вот на радостях да с устатку я, верно, малость задремала. Встала-то в то утро до зари, весь день на солнце жарилась, кукурузу на сносях окапывала; пока рожала, намаялась; видать, и вправду чуток задремала.
Но, убей меня бог, коли я крепко заснула, самое большее минуты на три в дреме забылась. И тут же скрозь сон слышу, ворота отворяют.
Встрепенулась я, прислушалась. Мои вернулись. Слышу голоса, на коров кричат. Телеги ставят во двор.
Вот и муж, думаю про себя, приехал на наследника свого поглядеть. Уж так ему сына хотелось. Вот и получай. Шапку в клочья порвет на радостях! И ишо рожу, пущай токо ко мне возвернется. Да уж ноне у нас все сладится. Некого мне бояться ноне.
Мальчонку я было прикрыла, чтоб мухи не кусали. Открыла я его. Во всей красе отцу покажу. Пущай увидит! Глянула я на свого сыночка, а он, бедненький, — как сейчас вижу, — сунул кулачок в рот, целиком сунул, один большой палец наружу торчит, и весь синий. Почернел уже, только нос да лобик желтые.
Тронула я его рукой. Холодный.
Закричала я не своим голосом. Глаз не могу отвести от мертвого своего сыночка, руки ломаю, навзрыд реву. Сколько видать доводилось, как кошка бесится, когда у ей котят утопят. Бьюсь головой о землю. Катаюсь как в падучей. Разверзнись подо мной земля, и она не вместила бы моей тоски и горя!
Прибежал Добривое и ведьма эта, уставились на меня. Муж схватился за косяк и голову опустил. Сам увидел, что они с матерью своей натворили. А Болгарка подбежала ко мне, замельтешилась, не знает, что и делать. И ей не по себе, что так получилось.
«Господь, Петрия, — взялась она меня утешать, — так хотел. Бог дал, бог взял. Не плачь».
Как нож острый, полоснули меня ее слова.
«Нет, не бог, не бог, ты этого хотела!»
Она прикинулась, что не поняла.
«Чего ж ты пуповину не перерезала? Чего ж сама не сделала, раз я не поспела? Зубами бы перегрызла».
Чтоб волки ей горло перегрызли!
«А откуда мне знать? — говорю. Мне тогда ишо и восемнадцати не было. — Ты сказала мне, что надо сделать?! Тебя ждала, упыри бы тебя ждали!»
«Ну, дочка, — говорит она и все прикидывается, что не слышит моих слов, — иль у тебя матери нет? Неужто ничему она тебя не научила?»
«Да, — говорю, — мать у меня есть, зато уж ты, проклятая, отродясь матерью не была. Тебе бы шелудивых сучек рожать, им матерью быть. — Никогда не думала, что решусь ей такое сказать. А тут все выложила, что на сердце было. — И сдохнешь ты как последняя сука. Хужее, чем этот несчастный младенец, которого ты погубила ни за что ни про что».