«Да ты, Петрия, — говорит, — не токо ловкостью взяла, тебя и умом бог не обидел. Смотри-ка, все-то ты знаешь».
«Тоже беда научила, — говорю. — Нам всем счастья подавай, а от его одни дурни и вырастают. Беда да горе уму учат, ежели, конешно, выдюжишь, не поддашься, не окочуришься до времени. Вот и гляди теперича, что для человека лучше, счастье иль беда с горем пополам».
Он перестал смеяться.
«Ей-ей, Петрия, — говорит, — это ты хорошо сказала. И правда, ишо подумать надо, что для человека лучше».
Вытащил он из коробки снимки черные. Встал, к окну подошел. Поднял на свет.
«Вот, — говорит, — его нога. — И показывает мне. Я ничё не разбираю, голяшка вроде, и все. — У его оченно опасный перелом, в трех местах. Здесь, здесь и здесь».
Я заглядываю из-под его рук.
«Скажите мне, доктор, а это цельная его нога или токо кости?»
«Кости, кости».
«А мясо на ей есть или нету?»
«Есть, — говорит, — но, правду тебе сказать, все в клочья разодрано. Опасно он раненный, мы уж думали, оставлять ли ему ногу?»
«Отрезать хотели?»
«Думали, как лучше».
Я покачала головой.
«Богом прошу, не режьте. Не позволю. Коли решите отрезать ногу, скажите мне, и я тихо-мирно увезу его домой. Лучше ему умереть на двух ногах, чем жить на одной».
Он глянул на меня сверху — высокий мужчина-то, но глазом не моргнул.
«Я тебе говорю, что тяжелое у его ранение. Как его сцепка с тремя пальцами трахнула, ему всю ногу расплющило. А там, куда пальцы угодили, и мясо, и кости, и жилы — все разодрано. Когда его привезли, нога на одних жилах держалась, все прочее порвано было. Мы ему все зашили и в порядок привели. Теперича надо ждать, что из этого получится».
Вижу я, не станет этот человек за здорово живешь ногу отрезать. А я, дура, такое ему говорила. Вот уж и правда, свет не без добрых людей.
«А боль у его, — спрашиваю, — очень сильная была?»
Доктор отвечает:
«Ему сразу, ишо в шахте, а опосля в Брегове и в Ш. уколы от боли делали. И мы здесь тоже делаем. Счас у его нету болей».
Помолчали мы с им немного. Осталось одно мне у его спросить. Однако с чего начать, и не знаю.
А я с утра голову платком шелковым повязала. Вот я, значит, сижу и узел кручу, то развяжу, то завяжу, мучаюсь, не знаю, как выговорить.
«Доктор, — говорю, — надо мне вас ишо спросить. Ответьте мне, как до сих пор отвечали. Доктор, мужу мому двадцать девять стукнуло, тридцатый пошел, он ведь как росиночка весенняя, токо и жить начал, дак ежели выживет он, что ж, так до конца дней своих и будет с порченой ногой, — тут замолчала я, задумалась, как сказать, — калекой будет, да, доктор?»
Он взял сигарету. Закурил, дым в сторону от меня отдувает.
«Петрия, — говорит, — ты умная женчина, сама должна понимать. Счас речь о жисти идет, а не о ноге. О ней опосля будем говорить. Такое у его ранение. А о чем ты спрашиваешь, право слово и спрашивать ни к чему».
Но как можно об этом не спрашивать? Да будь ты семи пядей во лбу, рази удержишься?
«Что, — говорю, — и не надеяться?»
Он повернулся, медленно положил снимки на стол и смотрит на меня через плечо.
«Надеяться надо, — говорит. — Надеяться на то, что живой останется. Что и ногу ему какую-никакую сохраним. На это надо надеяться. Но ты, Петрия, должна знать, таким, каким он был прежде, он не будет. Люди, что врачами зовутся, не волшебники».
А я знай все платок свой тереблю.
Развяжу, концы уравняю. Снова затяну, а сама в окно гляжу, оторваться не могу, наконец так узел затянула, что и ртом едва шевелю. Намертво завязала.
Чую, вот-вот задушусь. Снова развязала, но вскорости опять намертво затянула.
«Спасибо вам, доктор, — говорю, — что не стали врать мне. От вранья пользы нету».
Посмотрел он, как я свой платок мутыжу, и говорит:
«Вижу я, тяжело тебе, да и как иначе. Но подумай и о том, ведь вагонетка могла его в голову ударить, мозги в кровавую кашу превратить, и в живот могла угодить, все кишки выпустить, по всему уклону растащить так, что и не собрать, могла, как комару какому, обе ноги оторвать. И подумай о том, что со многими так и случилось! И тоже молодые были и жить хотели, радоваться и горя не знать».
Я наконец поправила платок как надо. Узел малость послабше сделала и повернулась к нему.
«Спасибо вам, доктор, — говорю, — как человеку спасибо».
А он мне отвечает:
«И тебе, Петрия, спасибо. И ты меня сегодня кой-чему научила».
С тем я и ушла. Пошла вниз, рассказала Каменче, что видела, что слышала.
Тогда я даже не спросила, как зовут того человека. Опосля уж узнала, что это был доктор Николич, дай бог ему здоровья. Мне Миса много о ем говорил. И не старый доктор, может, и сорока не было.