Он Мисе сильно помог, лечил его, навещал, утешал, когда ему тяжко было. Миса очень его хвалил. Я ишо дён десять просидела в Белграде и в тот год два раза наезжала, а с доктором почитай и не видалась, рази что на ходу. Поздороваешься, и все. И как Миса вышел из больницы, так я его и вовсе уж не видала.
Жисть вот так завсегда разводит с хорошими людьми, не дает на этом свете с ими свидеться. Вот и надеешься, что, может, на том свете встренешь их и хочь тогда выговоришь слова, что на языке вертелись, а с языка не слетали.
Пока в Белграде сидела, ни одной слезинки не проронила. А домой вернулась, и уж знала, что Миса мой выживет и нога при ем останется, хочь и не такая, как прежде, первый раз слезы потекли. Но вспомнила я, что мне доктор Николич говорил в своей докторской комнате, и утерла их.
И опосля, когда прошло время и Миса вернулся домой, когда я кажный день видела, что с им сделалось, и ночью, чтоб никто не слышал, лила я свои горькие бабьи слезы, что немногого стоят, я завсегда думать себя заставляла, что все могло быть и хужее, так, как доктор говорил, и что нам с Мисой, может, ишо и повезло.
Тем и утешала себя.
В тот день, как вернулась я от доктора Николича, отослала я Каменче домой. Дала ему денег на дорогу, проводила на станцию, и он уехал.
А когда и я домой приехала, мы с им побратались. В монастырь, само собой, не ходили, а просто решили побрататься и побратались. С того дня он зовет меня сестрой, я его — братом.
Каменче и по сей день заходит ко мне, а я к ему, к его жене и детям в Двориште хожу. И относимся друг к дружке, как брат и сестра. Муж мой, пока жив был, не забывал его доброту, любил его и почитал как родного. Задушевными товарищами до конца оставались.
И собаки мои вернулись. Я уж было на их крест поставила. Три или четыре дня блуждали, а опосля, голодные, измученные, пришли-таки. Когда я из Белграда приехала, они уж дома были и малость отдохнули и оправились. Косана об их заботилась и кормила.
Миса мой, слава богу, живой остался. Десять месяцев в больнице пролежал, выходит, домой пришел уж на следующий год, в пятьдесят пятом, как раз рождество минуло. И ногу ему не отрезали, сохранили, хочь она уж была не та, что прежде. На костылях мужа домой привезла, и ишо полтора года он без их никуда. А когда их наконец бросил и взял палку, все равно на ту ногу не наступал в полную силу, а уж побежать и подавно не мог.
Высохла нога у Мисы. Почти до самого бедра, как веретено стала, ссучилась, потоньшала, а в колене затвердела, одно слово, мертвая нога. И с той поры до самой смерти и зимой и летом стыла она у его, никак не мог он ее согреть. Хорошо ишо, что костыли бросил, я уж и на это не надеялась.
Семнадцать лет Миса с такой ногой прожил. Так и стоит он у меня перед глазами: выхватит сзади тонкую и закоченелую левую ногу свою, как сухую палку, быстро-быстро обнесет сбоку, выбросит перед собой и поставит на пальцы. Так вот и скачет, ровно в классики играет.
Как Ниджу Деревяшку никогда не могла я представить себе с двумя ногами, так и свого мужа едва-едва могу вспомнить на здоровых ногах. Во сне лишь и вижу его здоровым, ну и, понятно, на карточках, а то бы и вовсе забыла, каким он был прежде.
Сильно он переживал свое увечье. Сколько ночей, бедный, проплакал!
Много раз будил меня его плач. Говорю ему:
«Миса, ты чего, никак плачешь, Миса?»
А он не смотрит на меня, отвернется к шифонеру.
«Не плачу я, — говорит, — чего мне плакать, должно, приснилось что нехорошее».
Один-единственный раз, и то сильно пьяный был, признался мне:
«Петрия, и за что мне такое наказанье? — А сам плачет, в три ручья плачет. — Рази я человек теперича? На меня и смотреть противно. Рази ты, Петрия, можешь смотреть на меня так, как прежде смотрела? Лучше б мне тогда сразу голову размозжило и на месте убило, чем калекой всю жисть маяться».
Я к спине его прижалась, встать-то не смею и поглядеть ему в лицо тоже боюсь, чтоб не знал он, что я слезы его видала, и чтоб он моих не видал, глажу ему волосы на затылке.
«Миса, — шепчу ему, — не надо. Пожалей ты меня! Как ты можешь такое говорить? Ведь хужее могло быть».
«Нет, не могло, — говорит. — Хужее ничё быть не может!»
«Может, Миса, — говорю. — Что б я без тебя делала? Как бы ты меня одну оставил? Что б со мной-то было, как бы я-то жила? Об этом подумай».
«А как ты с таким вот жить будешь? Как я сам жить буду?»
«Как прежде жил, так и будешь жить, — говорю. — Для меня ничё не переменилось. Ты для меня кем был, тем и остался. Не так уж твоя нога и в глаза бросается. Ежели не знать, что с тобой стряслось, ничё и не приметишь».