Вошла в тень — а дело было уж к вечеру, роща вся переливается на закатном солнышке — гляжу, с другой стороны идет мне навстречу мой первый муж Добривое. В рубахе, пинжачок на плечи накинут, на голове шляпа соломенная, поди, в поле в ей работал, палкой подпирается.
А я к ему — слабая была. Плохо он со мной обходился, выгнал, как второй наш ребенок помер, а все равно, хочь и расстались мы с им плохо, вражды промеж нас не было. И ежели встречались, завсегда остановимся, про здоровье справимся, поговорим о том о сем.
Сильно я его любила. Сказать не могу, как сильно. Да он и хорош собой был. И опосля, когда я уж и Мису любила, как встрену его, думаю: а ведь, поди, могло и по-другому выйти! Честно тебе скажу, хочь я была уж за другим, иной раз мне казалось, что сердце мое там, в проклятой Вишневице, осталось! Детей я от его рожала, а этого женчина никогда забыть не могет. И вот знаю, виноватая я, и суди меня, как хочешь, но как встрену его, желанен он мне, как и прежде. Никак не могу старое из памяти выкинуть.
И теперича тоже, как заметила его, не по себе мне стало. Миса меня намедни снова исколотил, живого места не оставил, вся в синяках да шишках. Надо же, думаю, когда встретились.
И платье уж одергиваю, чтоб ненароком печатей моих не увидел.
Подошли мы ближе друг к другу, остановился Добривое.
«Здравствуй, Петрия», — говорит. А сам внимательно так на лицо мое смотрит. Сразу видать, обрадовался.
«День добрый, Добривое», — отвечаю.
«К нам идешь?»
«Своих навестить хочу, — говорю, — давно не была».
А он мне:
«И мы, Петрия, давно не встречались».
И такая грусть-тоска у его в глазах.
«Давно, Добривое».
И говорим-то все вполголоса, будто боимся, как бы кто не услыхал.
«Ну как живешь?» — спрашивает он.
«Да живу, хлеб жую, — говорю я, а про себя думаю: сам видишь по синякам, как живу, и все платье незаметно одергиваю. И уж так мне себя жалко стало! — А ты, — спрашиваю, — как?»
Он вытаращил на меня глазища свои. И вроде бы побелел в лице.
«И я живу, — говорит, — хлеб жую. Я слышал, муж у тебе покалечился».
«Сильно, — говорю, — покалечился. Да что покалечился, он… — тут запнулась я на полуслове. — Страшно покалечился».
Он все смотрит на меня. А у меня под левым глазом хорошая дуля.
«Это что, — спрашивает, — он?»
Я токо вздохнула.
«Как покалечился, в его ровно дьявол вселился». — И мотнула головой, мол, не хочу и говорить про это. — Ты куда идешь?»
«В Стекляницу иду, — говорит. — Надо кукурузу убирать, посмотрю, когда начинать можно».
А так уж случилось, что мы, правду тебе сказать, на этом кукурузном поле в Стеклянице первый раз и слюбились. Ишо до свадьбы. Гулять-то мы начали совсем молодыми и на свиданки бегали за околицу, но случилось все на том поле. Я вечером шла со свого поля, а он там оказался. Увидел меня, позвал, там все и вышло. Рази с им сладишь?
У меня возьми и вырвись.
«А мы там когда-то кукурузу вместе убирали».
Он тихонько так поддакнул:
«Да, Петрия!»
Вдруг я приметила, левая рука у его обмотана.
«Чего это ты, — говорю, — с рукой сделал?»
«Топором, — говорит, — тяпнул».
«Ой, — говорю, — сильно?»
Стояли мы рядышком, я протянула правую руку — эту самую — и взяла его за руку. Гляжу на нее. А руки у обоих, чую, ледяные прямо.
«Не сильно, — говорит, — но работать ей не могу!»
«Чего же ты, — говорю, — не смотрел? Опасно ведь!»
А он зашвырнул свою палку в кусты. Стиснул мне руку, прижался ко мне плечом. И тихонько потянул меня с тропы.
«Иди сюда», — так, кажись, сказал.
«Ты что, — говорю, — Добривое?»
А он знай тянет меня в чащу, и я послушно за им иду, и руки у нас все холодеют.
Зашли мы где лес погуще. И там было то, что было.
И то, что было, скажу тебе, сперва было не бог весть что, не то, от чего в глазах темнеет, сами не свои были, и пока получилось что надо, немало помучились, путались в собственных руках, точно ишо несмышленыши какие, но в конце концов получилось. И пущай грех на моей душе и можешь ругать меня последними словами, что было, то было, и было мне хорошо. Давным-давно не глядел на меня мужчина как на женчину. Я уж привыкла быть скотиной, которую токо и знают что бить.
Вышли мы из лесочка, уж темнело. Попрощались на той тропке. «До свиданья, Петрия», «Прощай, Добривое» — и всяк пошел туда, откуда пришел. Не сделали в тот день дела ни он, ни я.
Рассказала я все это доктору. Рассказала, что с тех пор мы с Добривое то в Вишневице, то в Окно встречались, здоровались, разговаривали, но про то никогда не поминали и никогда друг дружку никуда боле не зазывали.