А как кончил говорить, сослался на дела и ушел. И снова никому руки не протянул. Через три дня и уехал.
Люди рассказывают, жалко было на его смотреть, когда он уезжал. Ни с кем в Брезовице не хотел ни видеться, ни разговаривать. Из общины, из округа, говорят, взялись его уговаривать, но он и слушать не стал. Перед отъездом один раз прошел по Брезовице, в самообслуге мыло для бритья купил. Люди подходили, здоровались. А он даже глаз не подымал, слова никому не сказал.
А когда уезжал, один человек его провожал, с вещами помогал управиться, никого боле не было.
Тому человеку он и сказал:
«Не моя вина, что о шахтерах плохо заботятся, не стараются, чтоб тем, кто под землей работает, жилось получше. А они рады все на меня свалить. И никогда я по своей воле или со зла не увольнял рабочих. Увольнял одних бездельников да пьянчуг, или тех, у кого земли много и кто мог землей прожить. Они думают, нынче можно жить, как жили сто лет назад. Не моя вина, что нельзя жить по-старому».
Сел он в вагон и со слезьми на глазах поглядел на то, что оставляет.
«Видишь, — говорит, — красота какая? Понятно, не один я все это сделал, люди работали, однако не было бы меня здесь и не было бы красоты этой. И вот как мне это аукнулось. В проклятой нашей Сербии, — говорит, — не было случая, чтоб человека, который бы сделал что для свого народа, не оплевали бы и грязью не забросали. Такая уж эта проклятая и поганая страна. Что ж, видно, и мне быть одним из таких людей. Нет в нашем народе уважения к человеку.
Ну да ладно, — сказал он ему ишо, — это я как-нибудь, может, и переживу. Не любят у нас тех, кто дело делает, а я делал и, само собой, разбередил людей. С одним не могу примириться: из-за этой треклятой Брезовицы и сумасшедшей работы не было у меня время на собственных детей. Родных детей своих не знаю, что они, какими стали, не знаю. — А дети его уж и школу кончили и лет десять как не жили с отцом-матерью. — Вот я и еду к им, хочу заново с ими познакомиться и, ежели они не против, помириться. Работать я пока могу, и, надо думать, в Белграде мне найдут место. Получится, стану потихоньку работать, погляжу, может, чем детям подсоблю. И с внучатами поиграю. А не получится, не примут меня дети, тогда уж дело известное».
С тем и уехал.
Вот такая, брат, история. И как ни верти, как ни крути, как ни приглядывайся, все одно ума не хватит по справедливости все рассудить.
Кажный в свою сторону тянул, своей правды добивался. И Маркович неспроста все делал. И у его была своя правда, и, может, не такая уж и плохая. Ведь и это надо признать!
Но на чьей стороне правды боле было и чья правда правее, тут и вовсе голову сломаешь. Такой узел завязался, столько в ем сплелось, что вовек не распутать. Токо порвать можно.
А у меня иной раз и за его сердце болит. Бранят его, ругают все кому не лень. Бывает, и я туда же, хочь он мне ничё худого не сделал. Вот и думаю: неправильно с им получилось. И почему люди не понимают друг дружку? А? Вот чего ты мне растолкуй!
Что народ его не любит и добром не поминает, это ишо можно понять: его ни в какое время не любили. Он, мол, нас всего лишил, за что нам его любить? Но ведь и его подручные, что после его остались, что не разлей вода с им были, пока он тут сидел, тоже позабыли его.
Всякий год в Брезовице да в Брегове в августе шахтерский праздник справляют. Музыка играет, на вертелах поросят да ягнят крутят, а то и волов, пиво, вино, водка рекой льются. Большой, господи, праздник, люди по ему с ума сходют!
И речи, само собой, говорят. И не один не скажет, как я, к примеру, говорю, запустенье, мол, у нас полное. Все говорят: вот что мы построили и сотворили своими руками. А Марковича ни одна душа не помянет.
Нет для их боле Марковича. Три года как он отсель уехал, и ни разу на празднике не был, видать, и не звали.
Вот, значит, я и думаю, как же это так получается? Когда надо обругать кого, кто испортил тебе жисть, принес запустенье В твой край, тогда Маркович туточки, живого места на ем не оставят, мать покойную из могилы подымут. А когда кого похвалить да поблагодарить за содеянное для блага народа, так хвалят содеянное, дерут глотку, аж челюсти сводит, а того, кто боле всех сделал, и не помянут.