Скачешь как ошпаренный, туда-сюда мечешься, вагонетки опрокидываешь, прицепляешь, отцепляешь, людей, когда везешь, то и дело остерегаешь да одергиваешь. Цельный день маята да суета, ни минутки роздыха нету. И здоровому нелегко, а уж Мисе и подавно.
Но ему по душе эта работа была. Все время двигаешься, не сидишь сиднем, как в ламповой или на стрелке. Тут уж не соскучишься, кругом завсегда люди. Знакомцев, слава богу, много.
Вот он и рассуждал: конешно, работа тяжелая, но мне она по душе, надо токо больную ногу беречь. Ежели от чего ждать подвоха, так перво-наперво от ее, потому главное дело — ее щадить. На его месте кажный бы так рассуждал.
Вот, значит, Миса мой и берег слабую ногу, все на здоровую налегал. А она-то его и подвела.
Вдруг вены на ей вылезли. Да толстые, с палец.
Сперва-то думали, ерунда, у кого здесь вен нету? Однако не прошло много времени, как они сплелись в какие-то черные узлы, то ль желваки, то ль наросты. Ходить больно стало, подгибается нога и все тут.
Вот беда нежданная!
Приходит после смены домой — слезы из глаз от боли катятся.
«Не могу на ей стоять, — говорит, — такая боль».
А как на ей не может, на какой же тогда?
Мучился он, мучился, а там и к доктору пришлось иттить.
Доктор, понятно, в Брезовице, я его и знать не знала.
Поглядел он его. Лекарствие прописал, больничный дал. И велел резиновый чулок носить.
Натянул Миса чулок этот.
Гляжу я на его. Нога белая, кабыть в тех валашских портах, в которых он мне во сне привиделся. Меня как ножом полоснуло. Помню, чем это тогда кончилось, а теперича, значит, и на левую перешло. Испугалась я страсть.
«Как тебе в ем?» — спрашиваю.
«Сам не знаю, — говорит, — похоже, лучше. Вроде меньше болит».
«Слушай, — говорю, — не от чулка это вовсе. Ты здоровый человек, не натягивай его на себя, ведь покойников, не приведи господь, так обряжают. Зачем тебе это?»
Он головой мотнул.
«Не знаю, — говорит. — Поношу малость».
А я как банный лист пристала. Зачем он тебе да к чему он тебе? Пока он не скинул его.
Брось, кому он нужон? Кто от вен белым чулком излечивался? И не говори мне ничё. Ладно бы шерстяной, куда ни шло. Дак нет — резиновый. Холодный, кто ж это холодом ногу лечит? Оставь ради бога.
Посидел он дома. Получшало ему. Выписали его на работу.
Поработал он какое-то время. И снова стал с ногой мучиться.
Домой приходит белый весь, еле ноги передвигает. Придет и сразу на кровать валится, больную ногу на подушку подымет и лежит, глаза зажмурит, молчит. Отлежится, нога отойдет, тогда токо встанет и поест чего.
Так вот все и идет, идет. Мучается муж с новой бедой. Увечная нога совсем не болит, а здоровая — никуда! Не может ходить и все.
Доктора давай его уговаривать снова на пензию иттить.
«Ты, — говорят, — инвалид, к чему тебе на работе убиваться? Иди себе на пензию и живи в свое удовольствие!»
А ему о ту пору ишо и сорока пяти не было. В его-то годы да на пензию?
Не по душе ему это. Как ни гляди, не по душе.
«Они, — говорит, — хотят меня живого похоронить. Кто это в мои годы на пензию уходил? Один раз я уже был на пензии, знаю, что это такое. Пущай лучше веревку дают, повешусь и дело с концом, а на пензию не пойду».
Далась ему эта веревка, чуть что не так, сразу о веревке говорит: «Веревка мне нужна, а не пензия. Скорей я сам в петлю полезу и разом с муками своими покончу, чем на такую жисть соглашусь».
Страшно мне, брат, стало от таких его слов. Не хватало ишо, чтоб при живой жене муж руки на себя наложил, — как тогда перед людьми и перед богом оправдаешься? Тогда и мне висеть с им рядышком, ничё боле не останется. Вместе вешаться придется.
И вот, значит, неохота ему на пензию иттить, а мне и того пуще. Помню я, что он тогда творил, опять пойдет дни напролет по кофейням шляться.
Однако ж молчу, боюсь лезть со своими советами, но и этим уж его правоту признаю.
«Тебе, — говорю, — видней. Как решишь, так и будет. У тебя голова умнее».
А как раз в ту пору, как он болеть начал, в шестьдесят пятом или шестом, взялись шахтеров увольнять.
Раза два или три уволили сразу помногу: лишние, говорят, без надобности нам они. Прежде-то, бывало, день-два не выйдешь на работу, сперва спросят, где был да почему, а там уж решают, что да как, а нынче и не спрашивают, враз выгоняют. Опоздаешь два иль там три раза, и слушать не слушают, не нужон и все. А уж кто в годах, без всяких разговоров на пензию выставляют. Страшное, брат, время.
Потому и на Марковича озлобились. Окромя шахты ведь работы здесь нигде не найтить!