Однако же Мису не трогают. Кадровый, мол, работник, двадцать пять лет на шахте, инвалидом труда стал, помнят, как это случилось. Но он все одно боится.
Видит же — здоровых людей на пензию спроваживают, а его, больного, оставляют. Что делать, думает, ежели спохватятся, сообразят, что к чему, и мигом на пензию? Где работу найдешь?
А пока суд да дело, он на больничном сидит. Не выдерживает и все. Чуть поработает, глядишь, опять дома.
Десятник уж выговаривает ему.
«До каких же пор ты так работать будешь? — спрашивает. — Не могу я что ни день замену тебе искать. Иди, брат, на пензию, коли не можешь работать».
Миса сам не свой, страх сердце теснит, впору подыхать. Старается, что твой крот. Работа и без того нелегкая, а он за семерых вкалывает, за одну смену готов все на свете переделать.
И само собой, нога-то ишо быстрей устает. Стало быть, опять садись на больничный. А вернется, десятник снова его допекает.
Жалуется Миса на его, недобрым словом поминает.
«Пойди, — говорю я ему, — к Марковичу. Он тебя брал, должон понять человек».
Правда, к шестьдесят восьмому уж перестали увольнять, минула самая страшная пора, но его страх все одно не отпускает. Побоялся он, как бы и Маркович про пензию не вспомнил. Так и не пошел к ему. Как припрет, берет больничный, а опосля слушает десятника и помалкивает.
Да, честно сказать, тот ничё супротив его и не делал, только что ворчал да брюзжал.
О ту пору Миса перешел к другому доктору, уже не в Брезовице. Прежний был по другим хворям и послал его в ту самую больницу, в которой опосля люди помирать стали. И имя ее не хочу поминать, как подумаю о ей, не по себе становится.
А там ему и говорят:
«Знаешь, нельзя то и дело на больничном сидеть, не можем мы тебя все время держать на больничном. Потому ежели не хочешь иттить на пензию, ложись на перацию. Мы тебе плохие вены, из-за которых ты мучиться, вырежем. Нога снова будет служить как прежде, когда здоровая была».
Вот и выбирай, что лучше.
Эх, думаю, был бы жив доктор Чорович, не дошло бы до этого. А он как раз в шестьдесят седьмом помер; года два или три болел и помер. Сходила б к ему, он бы мне все как есть растолковал.
А так день и ночь одно в голове и у меня, и у Мисы, а у меня и того боле. Попробуй угадай, что лучше. Как промеж многих бед выбрать меньшую и опосля не думать, что, может, дала маху и выбрала большую. А ежели ошибешься, как жить будешь?
Однако и так оставлять негоже. И дома неладно стало. От страха да передряг этих грыземся да ссоримся. А то молчим.
Шестьдесят восьмой уж кончался, когда Мисе пришлось-таки дать согласье на перацию. Тянуть уж нельзя было.
Договорились они с доктором: в начале нового года, в январе или феврале, ляжет он в больницу.
Знать бы мне тогда то, что я ноне знаю, не случилось бы той беды. Но я в больнице не была и краем глаза не видала, что там творится. А рази наперед угадаешь, с какими людьми дело имеешь? Откуда мне было знать, что там больных ржавым струментом режут?
Когда я первый раз опосля перации пришла Мису навестить, вот тут-то я все и увидала. Грязь, всюду бинты кровавые валяются, вонища. Что ж это такая за больница?
Но поздно уж было. Дело-то сделано.
Вырезали мужу больные жилы, подержали его у себя с месяц и выписали. И не сказали ни Мисе, ни мне, что у его после перации сердце ослабло и что теперича это главная беда.
«Все будет хорошо», — сказали.
Пришел Миса домой, а рана-то не заросла. Худющий, белый, старый — просто не узнать человека! Неужто это тот Миса, с которым я прожила столько лет? Неужто это тот веселый, румяный, красивый мужчина, которого я месяц назад в больнице оставила?
Взялась я его кормить да выхаживать. Начал он чуть поправляться.
Лицом пополнел, но сам по-прежнему худющий. И с ногой плохо.
Кажный второй-третий день назначили ему ездить на перевязку. А он и с палкой-то едва передвигается. Ходит, понятно, не лежит пластом, но нога быстро устает и сразу болеть принимается. А ему велено не утруждать ее.
Вот уж и конец марта. Шестьдесят девятый.
День выдался погожий. Солнце пригревает, весна прямо.
Снежана утром побежала в школу. Это внучка моя, дочка племянницы моей, Зоры, что росла у меня. Теперича Зора с мужем своим Мирко в Зренянине живет, но квартиры у их там нету, вот я и взяла девочку к себе, до двенадцати лет со мной жила. Когда Мисе перацию делали, она уж большая была, в шестой класс, поди, ходила.
Ушла она, значит, в школу, и Миса собрался на перевязку. Ноги-то едва передвигает, но не позволяет мне с им иттить, серчает.