Перестала я черепки разглядывать, забыла и про капусту. Села на стул.
Пораскинь мозгами, Петрия. Есть же у тебя голова на плечах! Промашку ли ты какую допустила, грех какой или сам бог тебе так судил?
Можешь что супротив бога придумать? И будет ли прок от твоих придумок? Что ты, Петрия, супротив бога можешь?
Посидела я так, подумала. А там взяла черепки, отнесла на помойку и выбросила.
Достала из буфета другое блюдо, чуть поболе. Ополоснула, протерла и выложила в его капусту. В ем салат, думаю, сделаю.
Перцем сдобрила да промахнулась, руки дрожат, вот и сыпанула лишку, взялась за масло, и тут меня как осенило.
О, чтоб им пусто было, думаю, и капусте, и тому, кто ее выдумал! До каких же пор напасть эта меня в грех вводить будет?
И как стояла посередь кухни, подхватила я салат вместе с блюдом и швырнула дерьмо это прямиком во двор. Аж к шелковице отлетело.
А во дворе куры мои ковырялись. Увидели, что я чтой-то бросила, и кинулись туда. Давай клевать.
Гляжу я на их. Перец-то, верно, злой, они клюют и все головами трясут. Смех смотреть: клюнет, заглонет, голову на бок склонит, тряханет раза три, замрет, вроде задумается, опять потрясет головой и снова клюет.
От перца, видать, не продыхнуть, а все одно не отходят. Клюнут, заглонут, потрясут головой и снова клевать.
Вот дуры, думаю, глотка, верно, вся красная от перца, дерет — сил нет, а терпят, не отступаются. Вот уж, думаю, настырные!
Сняла картошку с огня, чтоб, упаси бог, не подгорела, и вышла во двор, хочу в себя приттить. Ведь трясусь вся. Страсть как испужалась, руки никак не успокоятся.
А тут по улице цыганка спускается — из этих корытников.
Идет и кричит.
«Бабы, налетайте, веретена, миски, прялки, ложки покупайте!»
Деревянные, понятно.
«Хозяйка, — спрашивает она меня через забор, — веретено надо? Может, миску возьмешь?»
Я гляжу на ее, а видеть не вижу.
«На что мне, — говорю, — миска?»
«Как, — говорит, — на что? Посуду мыть. Где лучше всего цыпленка ощиплешь, как не в деревянной миске? Погляди, какие у меня миски? Нигде таких не сыщешь!»
За плечом у ей сумища со всяким скарбом, в одной руке веретена и половники, в другой — миска. Стучит по ей пальцем.
«Гляди, — говорит, — как звенит. Что колокол».
«Да иди ты, — говорю, — с богом, на что мне твоя миска? Вон в магазине куплю синюю малированную, в сто раз лучше твоей деревяшки».
И пошла себе к дому.
Но не тут-то было. Уж коли ты сказала с цыганкой хочь одно слово, она уж как-нибудь да вотрется к тебе в дом и полную торбу унесет. И все ты ей сама дашь.
«Ладно, — говорит, — не хочешь покупать, не покупай, но дай воды испить, а дети, уж так и быть, пущай с голоду помирают».
Ну нет, думаю, ты меня не проведешь.
Дашь ей воды, она попросит сахару. Дашь ей сахару, она попросит хлеба и какое-никакое тряпье для ребят, а под конец всучит тебе и миску, и корыто, и дюжину половников, и двадцать веретен. Хочь все это у тебя уже есть.
«Вон, — говорю, — ковш на колонке, пей сколько хочешь».
И пошла к себе. Недосуг мне с ей вожжаться.
Иду я, значит, к дому, уж и на ступеньки поднялась, и здесь меня точно ударило.
Ежели, думаю, что предсказано, тут уж не отвертишься, кто-то с жистью в доме расстанется. И вспомнилось мне, как одна старуха учила: лучше самой что выбрать и отдать, чем ждать, когда он выберет, он-то, мол, самое дорогое выберет. А у меня и выбирать-то неча.
Вернулась я к колонке.
А цыганка как у себя дома. И думать не думает уходить, меня поджидает. Сумищу свою скинула, стоит, юбки свои распустила, держит перед собой ковш с водой, прохлаждается.
«Никак передумала?» — спрашивает.
А я не то что передумала, но вроде того.
«Скажи-ка, бога ради, — спрашиваю, — у тебя детки есть?»
«Но? — говорит она и давай смеяться, прямо заливается. — Какая ж это цыганка, да без детей!»
«Знаешь, — говорю я тогда, — у меня дети, упокой бог их души, поумирали, как раз вот годины скоро. Возьмешь от меня своим деткам то, что я моим бы дала?»
Она аж подскочила, давай креститься да приговаривать:
«Возьму, — говорит, — как не взять? А сколько же деток у тебя поумирало? Ой, горе мое, горе! И как ты, бедная, настрадалась! Да простит бог душу твоей — как ее? — твой Миланы, да простит бог душу сыночка твого!»
О мать твою цыганскую, все-то тебе известно!
«Я бы тебе цыпленка иль курицу дала. Возьмешь?»
Ты послушай, что ответила мне эта чертовка.
«Возьму, — говорит, — как не взять. Царствие небесное твоим детушкам. — А сама все крестится. — Токо ты мне хворую не подсунь. Я хочь и цыганка косматая, а рот у меня чистый».