«Здравствуй, Петрия, — кричит, руки раскинул. — Сколько лет, сколько зим! Давай, Петрия, Мисину скрипку. Отпразднуем нашу встречу, мы ведь, Петрия, с им старые кореши».
А я и здороваться с им не хочу, не то что целоваться. Глаза б мои на его не глядели!
Но он уж подскочил, облапил, как медведь, обслюнявил всю, а несет из его, как из вонючей бочки.
Толканула я его легонько в грудь.
«Ты руки-то убери, — говорю. — Какие вы кореши, когда он супротив тебя молодой совсем!»
А он старше мужа лет на десять, но здоровый был кобелище, через что токо не прошел, а выглядел чуть не моложе Мисы.
Он вроде удивился.
«Ты что, — говорит, — никак серчаешь на меня? Я, конешно, старше Мисы, шестой десяток приканчиваю. И куда подевались мои годы? Оглянулся, а жисть уж прошла. Где моя жисть, Петрия? А? — И улыбается, дурак старый. — Миса работал в ламповой, и я тоже там когда-то работал; потому я так и сказал — кореши».
Я гляжу на его, а про себя думаю: ежели вы обои в ламповой работали, какой дьявол заставлял вас вместе горькую глушить?
«Ну, Жика, — говорю я ему в сердцах: надо же так Мису напоить, — коли ты меня спрашиваешь, я тебе отвечу: в кабаке твоя жисть осталась, вот где. В ем прошли твои годы».
Тут он обхватил свою голову руками, будто от чего-то спрятаться хочет, и давай слезы лить, текут по носищу ручьем.
«Не говори так, Петрия! Мне это моя родная сестра Анка твердит день и ночь, неужто и ты туда же! Родная сестра меня забыла, у вас-то хочь есть сердце? Можете хочь вы понять человека? Или токо и знаете, что поносить?»
«А вы, — спрашиваю, — чего знаете? Окромя того, что напиваться до потери сознания. Иль не видишь, что Миса больной? Зачем ты его напоил? Куда ему пить, когда в ем душа еле держится?»
А Миса-то все карабкается по ступенькам. Нога-то ни одна не слушается, весь хворый, а тут и хмель играет, никак ему не одолеть ступеньки.
«Вот, — говорю, — полюбуйся!»
Тут Миса и вскипел: как смею я оскорблять его приятеля?
«Петрия! — орет снизу. — Ты в мужские дела не суйся! Захотел и напился, тебя это не касается!»
Я было собралась подсобить ему. Но, как увидела, что он ярится, отступилась. Ежели ты хворый напиваешься и плюешь на себя, то и взбирайся как хошь, твое дело.
А Жика опять ко мне лезет.
«Петрия, — кричит, — неужто ты и вправду на меня серчаешь? Слушай, не серчай. Я десять лет здесь не был. Это ведь мое Окно, я тут родился. В кои веки приехал родные места навестить!»
«Ежели ты, — говорю ему, — приехал родные места проведать, не обязательно было мого мужа спаивать. Чай, не для того ты сюда ехал».
Хочь тресни, не могу смолчать и все.
«Петрия, — ревет снизу Миса. — Иди отсюдова! Ишо ты будешь нам мозги вправлять!»
И, видать, от злости в голове его малость туман разошелся, и он кое-как вскарабкался. Глядит на меня, как собака бешеная.
Ладно, думаю, не устраивать же представленье перед чужим человеком.
«Входите, — говорю. — Счас дам вам поесть». Чтоб вам никогда не наесться!
Повернулась и пошла впереди их в дом.
Входим мы, значит, в дом, а Курьяк все мелким бесом круг меня вьется. Все чтой-то объяснить хочет.
«Слушай, Петрия, не надо, не серчай. У меня здесь отец с матерью померли, здесь я их и схоронил. Здесь, пока я в тюрьме сидел, моя родная и горячо любимая жена Дана, звездочка моя ясная, померла, вот кого приехал я проведать. — И снова по щекам слезы катятся. — Что, ты думаешь, я в Белграде делаю? Да погибаю! Я Белград, Петрия, люблю, он меня хорошо принял, как и всех, кто туда приезжает, но я там, Петрия, от одинокости погибаю. Не могу больше выносить одинокости, кажись, лопну и все. Сердце мое тут осталось. Восемь лет не мог работы найти, недавно вот нашел место. И как получил первое жалованье, сразу сюда приехал. Эти вот тряпки купил — не было их у меня, — чтоб было в чем на родине показаться. — И правда, костюм на ем новый; но, понятно, уж виду нет — мятый весь и грязный. Ухватился он за воротник, дернул и порвал. Воротник так и обвис — И теперича, — говорит, — не знаю, где буду и сколько пробуду. А место, Петрия, опять потеряю!»
И смеется скрозь слезы. Будто долго кому насолить собирался, и вот сбылось, насолил в конце концов.
«Эх ты, голова садовая, — говорю, — и ишо смеешься. Кто тебя на службе такого держать станет? И какая жена захочет терпеть?»
Миса уж уселся на кровать, ноги-то не слушаются. И кричит мне:
«На что ему жена? Жика, на кой тебе жена? Живи, знай, сам себе господином. Она, думаешь, поймет?»
Снова Курьяк расставляет руки.
«Послушай, Петрия, — говорит, — не надо, как бога тебя прошу. Все мне одно твердят, все хотят, чтоб я их понял. А меня кто поймет? Я тоже человек! Сердце у тебя есть, душа есть? Меня тоска ест, ничё не могу с собой поделать. Потому и сюда приехал, потому и выпил».