Горстка моряков обороняла последние метры свободной земли — Евпаторийский маяк. Моряки бились до полудня. 14 января в 12 часов 44 минуты радист краснофлотец Потапенко передал открытым текстом: «Патроны кончаются». В 15 часов 49 минут Латышев передал последнее донесение: «Мы подрываемся на собственных гранатах, прощайте…».
Была еще попытка выяснить судьбу десанта. С подводной лодки у берегов Евпатории были высажены два рыбака — отец с сыном. Оба пропали без вести.
Сегодня мы обязаны знать о каждом дне войны. И об этих трех — тоже. Моряки приказ выполнили. Умирая, не сдались.
Проще всего сказать: если бы не шторм… Если бы. Но это лишь следствие. В безупречной операции случайности исключены.
В подготовке десанта были допущены просчеты. Мы еще не научились побеждать умением, когда одного мужества было мало.
Справедливости ради надо заметить: командование Черноморского флота было против этой операции. Высадить тактический десант в Евпаторию потребовал директивой от 1 января командующий Кавказским фронтом генерал-лейтенант Д. Козлов. Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф. Октябрьский ответил, что выполнить задание возможности нет, так как войска измотаны (во многих частях в строю оставалась лишь половина личного состава, совсем плохо обстояло дело с оружием, боеприпасами). Но командование фронта уже заверило Ставку, что 3—4 января весь Крымский полуостров будет освобожден.
Октябрьский просил хотя бы ненадолго отсрочить высадку.
Город был усеян телами моряков, три дня трупы никто не убирал: фашисты запретили трогать их под угрозой расстрела.
Лидия Свириденко: «Мне тогда было 10 лет. Мы с мамой хотели найти маминого брата, но так и не нашли. Мы видели, как фашисты вывели матроса из подвала, где сейчас находится детская библиотека. Его расстреляли прямо у нас на глазах. Я помню до сих пор глухой стук тела о мостовую. По улице Революции трупы были сильно обгорелые, форма была наша, советская».
Елена Ткаченко: «Трупы наших моряков и солдат не убирали специально для устрашения. …Было холодно, мороз, и снегом запорошило лужи крови. Как сейчас помню молодого моряка, он лежал как живой, без обуви, на рукаве — яркая красная звезда. Его бросили на подводу и вместе с другими выгрузили в садике, за забором… Мы были очень взволнованы, плакали, особенно плакали, когда увидели десантника, убитого возле пулемета. В это время рядом шли немцы, и какая-то пожилая женщина, увидев наши слезы, схватила нас и, чтобы фашисты нас не забрали, затащила в подъезд. Мне было тогда 18 лет».
Георгий Рожко: «Прошло уже несколько месяцев. Весной, когда стало тепло, со стороны сквера пошел запах тлена. Мне было пятнадцать лет, я с товарищем пробрался на второй этаж пустого дома, и мы увидели — в сквере под командой фашистов люди в гражданском длинными баграми цепляли трупы за бушлаты и ватные брюки и перетаскивали их из мелкой траншеи в только что вырытый глубокий ров. Тут же стояла большая бочка с хлорной известью. Хлором пересыпали тела убитых, потом закидали их камнями, потом снова толстый слой хлорки, и все это закопали».
Месть фашистов была жестокой. 7, 8 и 9 января они прошли по дворам и арестовали около шести тысяч жителей — «за помощь десанту».
Яков Сиказан: «Из дому брали кто в чем стоял — не дали одеться. Всех согнали в одно место, под открытым небом, шел снег, дождь. Произошла такая сцена. Триандафилиди Павла, бывшего по церковным делам в Симферополе и задержанного дорогой, тоже привезли сюда. Он требовал, чтобы его проверили скорее и отпустили, нервничал, показывал документы. В это время чемодан его раскрылся, и оттуда выпали священные книги. Он наклонился, стал собирать их, и его в этот момент застрелили.
Нас по 25 — 30 человек начали уводить за насыпь, где были противотанковые рвы, а там брали по 5 человек и ставили лицом ко рву на колени и в затылок расстреливали из винтовок и пулеметов. При первом же выстреле я упал в яму, потом падали на меня. Я лежал до десяти вечера. После расстрела кто-то проходил по всем ямам, слышны были разговоры: «Дышит, докончи его», «Полезай в яму, добей того, он жив». После этого раздался выстрел, и женский голос сказал из ямы: «И меня тоже». Спустя час были снова голоса: «Товарищи, кто жив? Мы партизаны…». Я понял, что это были полицаи, и лежал молча».
Огромная машина смерти не могла не давать перебоев, и кроме Якова Федоровича Сиказана, уцелело еще несколько евпаторийцев.