— Пусть остается,— ответил командир.— Так надо.
Не пошли со всеми вместе еще двое — Цыпкин, председатель горисполкома, и Павлов, секретарь соседнего Акмечетского района. Они остались в доме Перекрестенко и Глушко.
За Евпаторией, в семи километрах, моряки заночевали в стогу соломы. Утром пришли с ведрами две женщины: набрать соломы — топить печи. Они моряков обнаружили и посоветовали идти в соседний хутор. Там встретил их староста, дал хуторянам указание всех разместить по домам, обсушить, накормить. Морякам велел выставить часовых, а в случае опасности — сообщить ему.
А. Лаврухин: «Неожиданно через хутор в Евпаторию проезжал верховой немец. Старосте доложили, как и договорились, он к немцу вышел. Что он с ним говорил, не знаем, а нам староста сказал: все в порядке».
С наступлением темноты Бузинов отдал приказ: разбиваться по пять-шесть человек, пункт назначения — Севастополь, курс — по усмотрению.
Моряки прощались друг с другом.
— До встречи в Севастополе.
— До встречи.
На пути в Севастополь погибли все группы, кроме одной.
Собственно говоря, пятерка капитан-лейтенанта Литовчука и раньше держалась вместе, так дальше и пошли: командир, вместе с ним Лаврухин, Задвернюк, Ведерников и Майстрюк. В первую же ночь они проскочили на какой-то скотный двор, набитый подростками.
— Нас собрали сюда для отправки в Германию,— рассказывали гостям подростки,— но помешал какой-то шум в Евпатории. Что там было-то, не слыхали?
На второй день они ночевали в стогу соломы.
Уже сейчас, после двух суток, хотя прошли совсем немного, все вымотались, устали — снег в степи растаял, ноги вязли в грязи. Здесь у стога наметили курс — выйти к опорам высоковольтной линии, идущей на Севастополь… Среди лихих есть свои лихие. Алексей Задвернюк с самого начала шел впереди группы, вел. Он единственный, кто умудрился после этих адских дней и ночей сохранить часы — время они знали.
У этой скирды они задержались, их подвел клочок газеты «Красный черноморец» от 30 декабря 1941 года.
— Совсем свежая,— сказал Литовчук,— где-то рядом наши… Впереди чернела насыпь, за ней хатки, к которым вела узкоколейка, в стороне валялись косилки, жатки, еще какие-то машины. А вот они и наши — у домиков появилась группа людей. На разведку отправился, конечно, Задвернюк, прихватив с собой и Майстрюка.
А. Лаврухин: «Слышим вдруг чей-то громкий стон. Потом выстрелы, крики. Смотрим, пригнувшись, бежит обратно Задвернюк — без шапки и без винтовки, кричит: «Уходим, братцы! Немцы с татарами! Майстрюка закололи штыком!» Вот кто стонал…».
Их осталось четверо.
Ночью шли плоской, ровной, как стол, степью, где далеко вокруг ни куста, ни деревца, днем — прятались. Днем было совсем плохо. Прятались все в той же соломе, но не в теплых скирдах, а в темных от дождей бросовых отвалах. Однажды они зарылись по цепочке, чтобы в случае чего один мог толкнуть другого. И на их беду с утра приехали на бричках румынские солдаты и стали возить в село солому. Они работали целый день, и, пока грузили из скирды, лошадка подбирала губами из отвала, там, где они, четверо, лежали. Оставался всего лишь тонкий, прозрачный слой мякины, и лошадка уже дышала в лицо Лаврухину, и казалось ему — сейчас она сдует с лица последнюю соломинку…
Когда вечером румыны закончили работу, они выбрались из укрытия размять затекшие, онемевшие тела, и по другую сторону скирды их увидела женщина с девочкой лет двенадцати. С перепугу — она только что видела здесь румын, и вдруг — партизаны! — женщина стала быстро креститься: «Свят, свят, свят!..». Моряки с трудом успокоили ее.
Так шли они день за днем, точнее, ночь за ночью по земле, занятой врагом, минуя заставы, посты, села, в одиноких домах перебиваясь скорой и скудной пищей. Когда немолодой уже командир Литовчук от голода и усталости едва передвигал ноги, маленький коренастый пулеметчик Алексей Лаврухин нес его автомат. Семнадцать суток (!) длился этот немыслимый переход.
А. Лаврухин: «Потом нам стали встречаться блиндажи, окопы, следы недавних боев. Значит — свои недалеко. Но мы по очереди отдыхали и вели наблюдение, а Задвернюк ходил по блиндажам, приносил нам что-нибудь покушать. Подошли к балке и внизу увидели множество затемненных фар, услышали урчанье моторов тягачей. Что делать, идти в обход — нужно время, а сил уже нет. Задвернюк вдруг садится на землю, говорит: «Я поехал» — и по-мальчишески заскользил вниз, мы за ним… Решили перейти речку, опять же Задвернюк раздевается до пояса, пошел, но — не смог, глубоко. Пошли вперед, увидели мостик из жердей напротив склада. Задвернюк первый перескочил, залег, потом нам машет — можно! Прошли мимо машин, через мастерскую — напрямик. Рядом стали бить минометы, и мы поняли: где мины рвутся, там — наши, судя по калибру минометов и по разрывам, определили: до передовой — семь километров; во что бы то ни стало сегодня надо быть дома. Мы пошли напрямик, через заросли шиповника. Задвернюк все дни шел впереди и только тут сказал: «У меня уже болят глаза», и мы его сменили. …Вышли на небольшую поляну, нас обстрелял миномет, мы трое отступили, а Задвернюк рванулся вперед и проскочил. Мы с ним потерялись. …Наконец нам показалось, что у блиндажей за поляной говорят по-русски. Литовчук с Ведерниковым спрятались, а я подкрался к блиндажам и начал кашлять. Вышел часовой. Я говорю: «Свои». Меня отвели к командиру, я говорю: «Я не один. Веди».