Конечно, были и трусы, были и предатели. На войне как на войне. Кто-то выдал семью Гализдро. Были в Евпатории свои полицаи — из местных.
Но не они определяли характер города, не они определяли судьбу войны.
Все Ванька да Ванька, а было ему пятьдесят лет. Отчества его никто не знал, да и зачем человеку отчество, если он работает возчиком и пьет.
Его держали в полиции ровно неделю. Он знал и того, кто застрелился во дворе дома Гализдро, и тех, кто скрывался на улице Русской, в доме № 4. Мне неизвестно, пробовали ли в полиции подпоить Гнеденко. Может быть, может быть.
Потом пальцы его рук стали вставлять в дверной проем, пока не переломали. Потом отрезали ему уши и нос. Потом отпилили кисти рук, потом отпилили ноги.
Живые останки Ваньки Рыжего лежали в гестапо. И фашисты стояли над ним. Трудно было узнать в человеке человека, одна лишь душа еще трепетала, мерцала, доживала последние минуты свои. Загадочная славянская душа.
Таких мук, какие принял Ванька Рыжий, не принял никто и никогда на этом побережье, начиная, наверное, со времен скифов.
Воюют солдаты, но побеждает народ. Мы часто говорим — народ, народ!.. Велик, могуч! Как о чистом воздухе, который не увидеть и не объять. Но увидеть, потрогать, положить на плечо руку — народу, как?
Возчик Ванька Рыжий — вот народ. Иван Кондратьевич Гнеденко.
…Десять дней лежал неопознанный Галушкин во дворе опустевшего дома Гализдро. Фашисты установили пост — а вдруг кто-то из знакомых заглянет? Все зря.
В 1944 году приехал на побывку молодой летчик Леонид Гализдро-Капшук, муж Антонины. Ни жены, ни маленького Георгия, никого в доме не нашел.
— Мы еще разберемся после войны, чьих это рук дело, — сказал он.
Он собирался искать предателей, а пока поспешил на фронт, добивать фашистов.
Тогда же, в 1944 году, он и погиб.
Что ни говорите, а мгновенную решимость проявить легче, чем постоянно, всегда быть готовым к любым испытаниям. Один раз в жизни можно все, один раз даже трус может себя превозмочь!
Прасковья Григорьевна Перекрестенко в войну проявила оба качества. И мгновенную решимость, когда надо было принять в дом на сутки 60 десантников, а затем и воинскую твердость, долготерпение, когда двое из них остались в доме до прихода советских войск. В самое страшное время она хранила и оберегала в Евпатории Советскую власть в лице ее главного руководителя. Она, ее шестилетний сын и старики — все они за эти два года и четыре месяца могли быть расстреляны каждый день.
Неисповедимы пути людские. После войны Перекрестенко жила уже не на улице Русской, а в другом доме, неподалеку. Жила много лет. И вот из этого дома ее стали выселять. Горисполком решил продать домик как малометражный. Кому? Другому лицу. Конкретно? Молодому экспедитору мясокомбината… Прасковья Григорьевна хотела сама внести деньги, чтобы купить этот домик, в котором прожила много лет. Но ей сказали — нельзя. Экспедитору — можно, вам — нет.
Эти события происходили в конце шестидесятых годов, сразу после того, как по соседству, на Русской, 4, была торжественно открыта мемориальная доска. К этому времени Перекрестенко уже больше лежала, чем ходила, — стали сильно опухать ноги.
К кому обратиться?
Если бы хоть кто-то был жив из тех моряков, которых она целые сутки прятала у себя, спасала. Хоть один, любой, он бы ее не дал в обиду. Но ведь есть, живы те двое — Павлов и Цыпкин!
Цыпкин был от нее далеко, тяжело болел, и она не стала его тревожить.
Павлов жил неподалеку, в Симферополе. Персональный пенсионер, всеми уважаемый, известный в Крыму человек. К нему, Федору Афиногеновичу Павлову, и обратились знакомые Прасковьи Григорьевны (сама она не решилась обратиться). Павлов ответил коротко и прямо:
— Перекрестенко? Что заслужила, то и получает. В подполье проявляла пассивность, работала под нажимом.
Что же произошло?
Два человека жили вместе. Не день, не неделю, не месяц. Два года и четыре месяца под одной крышей, спали рядом, ели из одной миски.
После войны один из них, Федор Афиногенович Павлов, решил объявить себя руководителем крупного евпаторийского подполья. Он обратился в первую очередь к Цыпкину:
— Поддержишь меня — и я тебя не забуду.
— Не надо, Федя, — сказал Цыпкин.
Перекрестенко тоже отказалась лгать. И оба из товарищей превратились во врагов. В конце 1944 года Цыпкина по наветам Павлова исключают из партии за то, что, «очутившись на временно оккупированной территории, не проявил должной борьбы с немецкими оккупантами, этим самым проявил трусость и не оправдал доверие партии».