Сегодня Русский дом возглавляет тоже княгиня Мещерская, но другая — жена сына Веры Кирилловны француженка Антуанетта Мещерская. По-русски говорит живо, хоть и с акцентом. Интерес московского журналиста к Русскому дому вызвал у нее недоверие.
— Давно ли — интерес?
А как иначе она могла отнестись к визиту, если до меня в этих краях бывал мой коллега и трижды (!) проклинал Александра Галича: погиб, подзахоронен в чужую могилу — поделом ему. Если другие коллеги, уже втроем, обрушивались на Виктора Некрасова — «турист с тросточкой». Тоже здесь же, на русском кладбище при Русском доме, подзахоронен, присоединен к чужой усопшей душе. Кладбищенские коммуналки. Как иначе, если с телекамерой или блокнотом в руках коллеги с таким усердием разоблачают и клеймят. Выискивают нечистоты, грабежи, убийства, наперебой пишут о безработице, голоде, повышении цен, ужасных трудностях жизни. Но, неистово разоблачая, живописуя эти ужасы, сами почему-то стремятся жить, и работать, и детей своих потом устроить непременно где-нибудь на авеню или Елисейских полях, а не на 4-й Мещанской.
— Давно, — ответил я княгине. — С тех пор как узнал о Русском доме.
Чтобы проникнуться духом последнего русского приюта, я попросил княгиню разрешить мне пожить в доме хотя бы сутки.
— Нет, не могу. Здесь теперь госпиталь, людей мало, почти все лежат. Они будут волноваться: чужой человек… Так. С чего начать? Родители мужа моего Никиты были очень добрые люди. Они жили в Царском селе, когда за ними пришли большевики. Вышла горничная и сказала: лучше меня возьмите. Они эвакуировались вместе с поваром и его женой, долго жили в вагоне около Одессы. Муж Веры Кирилловны был в армии, она оставалась с четырьмя детьми. А дом? До самой войны, пока жива была мисс Пейджет, она платила за все. Теперь деньги выделяет правительство Франции. Пансионеры отдают, правда, свою пенсию, оставляют себе лишь 10 процентов. Но на содержание ее никак не хватает.
— Сколько же отпускает французское правительство?
— Для здорового 300 франков в день, для больного — 400. Мы работаем здесь без права извлекать доход. Принимаем в дом с 65 лет. Если больной, то раньше. Сейчас русских уже не остается, берем французов. У нас же еще два русских дома опустели, продали. А здесь было когда-то 150—170 пансионеров, теперь — 66. Из них русских — 50. Из этих пятидесяти — сорок не встают. В столовую почти никто не ходит, обед разносим по комнатам. Еще лет 20 назад столовая была полна… Хотите, я познакомлю вас с теми, кто еще в силе. Сейчас приглашу баронессу…
Вошла невысокая, седая женщина с живым красивым лицом. Опираясь на палочку, стала искать, где бы сесть повыше, «а то вставать трудно». Представились.
— Меня зовут очень просто, — сказала с улыбкой, — как нашу императрицу — Елизавета Петровна. А фамилия — Бильделинь. Откройте дома Большую Советскую Энциклопедию, там мой дедушка, генерал-губернатор Москвы. Отец — кавалергард, был дружен с Врангелем еще до революции. У нас, у детей, даже общие с ними гувернантки были. Когда Врангель уходил последним из Крыма, отец отказался: «Свою Родину в несчастье не покину». Отец вернулся на Кубань, там его выдал денщик. Когда отца расстреляли, мне было десять лет…
Баронесса показывает на картины в кабинете Мещерской — виды Александровского сада в Москве, Кремль, купола Загорска. «А это где? А это? Правда? Я что-то не узнаю».
— Сейчас я познакомлю вас с моим главным помощником, — сказала Мещерская. — Он заведует библиотекой, помогает по хозяйству. Ему 90 лет, живет здесь дольше всех — четверть века. Борис Владимирович Цихоцкий.
Вошел высокий степенный старик, тот самый, который играл на рояле.
— Что исполнял? «Русские мечтания» Флориана Германа. Это еще ноты матери. Она закончила консерваторию, я тоже мечтал стать музыкантом. Но нас было четверо детей в семье, трое мальчиков, содержания не хватало, и отец, офицер, отдал меня в кадетский корпус, там одевают, кормят, и после окончания не обязательно было идти на военную службу — куда хотите. Я воевал и в первую мировую, и в гражданскую. В чине капитана командовал орудием, а брат — подпоручик — был наводчиком орудия. Деникин никогда мобилизацию не проводил, у него действительно Добровольческая была армия, поэтому солдат у нас не хватало, и в батареях половина офицеров заменяла солдат. И у Врангеля успел повоевать. Воспоминание о гражданской войне — самое неприятное сейчас. Когда до этого мы все сражались против немцев — понятно, а тут русские русских бьют, и жестоко — ужас, какое-то всеобщее взаимное озлобление. Фронта не было, атаковали отовсюду. И самый страдательный элемент — крестьяне: и мы, и красные забирали у них лошадей, подводы, все пропадало, гибло… А уезжал я из Севастополя — в трюме парохода. Ничего при мне не было. Прискакал на пристань верхом, лошадь бросил, и все, что было на мне, — шашка и полушубок. В таком виде приехали в Константинополь и еще месяц прожили на пароходе «Сарычъ». Оттуда в Галиполь, там дали нам палатки, и мы за городом, он разрушен был, раскинули лагерь на 80 тысяч человек — офицеры, солдаты. Командовал всеми Кутепов. Кормили нас ужасно, и мы оставили там могил — целый мертвый город… Нам приказали каждому принести по камню, и так мы воздвигли памятник нашему русскому воинству. А потом нас распылили…