— Начну с любимца моего и кумира Ивана Мозжухина. Помните звезду немого кино? Я нашел его на одном из маленьких госпитальных кладбищ — покосившийся крест, могила запущена, осела, к тому же срок платы за землю истекает, не сегодня — завтра могилу аннулируют. Я собрал деньги, своими руками вынул останки Ивана Ильича. Смотрел на череп и вспоминал бедного Йорика. Положил все в маленький гробик и перенес сюда, на Сент-Женевьев де Буа. Отпел, как положено. Конечно, я спросил разрешения на перезахоронение у брата его Александра Ильича Мозжухина. Он сказал, я не возражаю, только у меня денег нет. Они действительно очень бедно жили. Он певец был просто замечательный — бас, в Парижской опере пел. Его туда приглашали на работу, но надо было принимать французское подданство. А он советский паспорт не отдал, хранил, они с женой Клеопатрой все ждали от консульства визы в СССР. Не дождался, умер уже после моего отъезда. А Клеопатра вернулась, успела… Вот здесь, смотрите, лежит Константин Коровин, я его тоже отпевал, и его тоже перезахоранивали — с какого-то бедного кладбища перевезли; чьи деньги были — не знаю, эмиграция ли скидывалась, картины ли последние продали, или Соловьевы помогли… Коровин бедствовал, картины его не шли. А от помощи всякой отказывался, самолюбив был. Тогда дочь профессора Соловьева стала расхваливать его работы и покупать, не ущемляя самолюбия художника. Она очень его поддержала. Потом она приехала туристкой к нам в Ярославль и увидела вдруг, что наша больница носит имя ее отца, ее так и зовут «Соловьевская больница». Она была растрогана… И подарила картины из своей коллекции Ярославлю, музею. Да, большое дело — сохранять имена, это же история Родины, как же. …Бунин, вот его могила, видите. Он умер через год, как я вернулся в Россию. Когда я уезжал, Иван Алексеевич направил ко мне жену, проститься от его имени. И она сказала мне: Иван Алексеевич просил передать, что завидует вам. Со многими писателями был я знаком довольно близко. Иван Сергеевич Шмелев приходил на могилу жены, и мы подолгу беседовали на скамеечке. Борис Зайцев приходил. …А здесь похоронены последние Романовы. Великий князь Гавриил Константинович Романов также со мной общался нередко. Его брат, уже в сане священника, был убит в Алапаевске. К моему отъезду в Россию Великий князь отнесся очень благожелательно. …А здесь лежит князь Юсупов, один из убийц Распутина. В начале войны, в 1940 году, ко мне постучались: «Не пойдете ли матушке панихиду отслужить?» Я не узнал, кто это. Лицо породистое, знакомое, но не узнал. Когда уж к могиле подошли — прочел: Юсупова… Вот здесь похоронен Зиновий Пешков, знаете, конечно, когда Яков Свердлов умер, Горький усыновил Зиновия. В войну он был генералом французской армии, очень дружил с Николаем Оболенским, мужем Вики. Они даже мечтали, Зиновий и Николай, чтобы их похоронили вместе. Вики я знал девочкой, она действительно любила балы. Русские вообще все очень любили балы. У галиполийцев были свои балы, у Союза дворянской молодежи — свои, у Союза шоферов — свои. Были еще морские балы и так далее. К ним очень готовились, дамы мастерили бутерброды, пирожки, еще что-нибудь такое. Русские же рады были как-то пообщаться друг с другом. А я, кстати, был членом Союза дворянской молодежи. …А здесь лежит профессор богословского института Лев Александрович Зандер — шестая могила. Он, знаете ли, ездил в Прибалтику, где-то возле Изборска подходил к самой границе и с обрыва всматривался в очертания России. Внизу был виден город, он видел даже фигурки людей. Пытался фотографировать. Травил душу и себе, и другим, когда возвращался.
Кого же отпевал? Да многих. Балерину Веру Трефилову, Мережковского. Вот его могила, с Гиппиус вместе, с женой похоронен. Вернее, она — с ним, она позже умерла, в 45-м, а он в 41-м. Смотрю, как-то, это в войну, входят на кладбище два немецких офицера, а между ними держит их под ручки девица в короткой, выше колен, юбке. Подходят ближе, смотрю, не верю — Зинаида Гиппиус, размалеванная, ей тогда уже, видимо, около семидесяти было.
— Ваша жизнь там начиналась трудно?
— Когда я получил первый приход в Париже, он был очень средненьким, целиком из безработных. Я за свои деньги и вино покупал. А когда началась война, я отдавал свою муку по карточкам на просфоры.
Да, так это я вам рассказывал о людях известных. А сколько тут неизвестных, но достойнейших. Вот где-то в этом районе, на плане я не вижу, могила даже не обозначена, лежит юноша. Его немцы послали расстреливать евреев, он отказался, и парня убили. Могила № 10, эта братская. Сын эмигрантки Анны Феликсовны Воронко ушел добровольцем в армию де Голля и пропал без вести. Она разыскивала его и нашла в далекой заброшенной могиле, в поле. Решила посвятить жизнь розыску погибших русских юношей. Мы вместе с ней ездили по полям сражений, выкапывали парней из неухоженных могил, где-то под крестами, где-то и без, и даже без фамилий, только номера могил, выясняли — кто, чей, и перевозили сюда, на Сент-Женевьев де Буа. Я отпевал солдатиков, потом по-французски говорил проповедь. Присутствовали при перезахоронении представители французской армии, склоняли знамена — русское, американское, английское, французское. В этой десятой могиле — русские эмигранты из французской армии: и мобилизованные, и добровольцы. Кроме Саши Семенова — это был советский военнопленный, он умер в госпитале. Воронко сохраняла советский паспорт, она, потом вернулась в Советский Союз. Вообще русские люди в большинстве вели себя в войну достойно. Меня разыскивал иногда Семен Краснов, племянник известного генерала, вставшего на сторону немцев, этот племянник тоже служил у немцев, так вот он в немецкой полковничьей форме в Русский дом ни разу войти не решился, вызывал всегда меня по телефону. Это было бы пятно на весь Русский дом — его приход, и Краснов-младший понимал это. Немцы произвели его потом в чин генерала. А в итоге он со своим знаменитым дядей, как и Шкуро, оказались у нас в руках и были приговорены к высшей мере. Кажется, их выдали швейцарские власти. Да, а меня он разыскивал, просил: не придете ли на могилу жены панихиду отслужить? Она тоже здесь похоронена. Ну, ко мне приходит вдовец, и я не должен смотреть на его мундир. У меня ведь не работа, и даже не служба, а служение, человек умер, и мое дело проводить его в жизнь вечную. Меня однажды попросили отпеть жену участника Сопротивления. Немцы предупредили, что к вдовцу подходить я не имею права, он — под конвоем. Хоронили по обряду. То ли реклама благородства, то ли хотели проследить, кто придет на похороны, — не знаю. А я отпел и через конвой шагнул к вдовцу, сказал ему несколько слов утешения. После войны он очень благодарил меня.