Выбрать главу

Почему век наш — один из самых коротких в цивили­зованном мире?

Почему каждый день в московском метро я вижу такие серые лица в серых одеждах, какие давно не носят в том же цивилизованном мире? Заспанные, сонные, спящие. Располневшие, усталые, раздраженные. С кошел­ками, сумками, авоськами. Родства своего дальше деда и бабки не знающие.

Там, в Париже, в соборе Александра Невского на рю Дарю, на торжественном молебне я видел иконописные, в глубоких морщинах лица, в которых были достоинство и самоуважение. Стояли с иголочки одетые девяностолет­ние мужчины с прямыми спинами, помнящие своих пред­ков до тридцатых поколений, стояла в скромном отдале­нии чья-то, видимо, правнучка, гимназического вида, в темном платье с белым воротничком и косой. И в ста­рых обликах, и в молодом видна была вековая по­рода.

Убив интеллигенцию, мы оборвали породу. Интелли­генцию городскую, сельскую, творческую, научную — всю. Все было вырублено под корень, в том числе и «самое интеллигентное в мире» первое правительство новой России.

Менее всего, наверное, были готовы к революции и гражданской войне поэты, небожители.

В ту пору, когда спешно эвакуировалось, бежало целое государство со своими министрами, дипломатами, армией, с кадетскими школами, гимназиями, монастырями, — могла ли интеллигенция не растеряться? Пред­чувствовала ли будущее?

Е. Замятин писал в 1921 году:

«Чтобы жить, жить так, как пять лет назад жил сту­дент на 40 рублей, — Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре «Ревизора», Тургеневу каждые два месяца по трое «Отцов и детей», Чехову — в месяц по сотне рассказов. Но даже не в этом главное: голодать русские писатели привыкли. Главное в том, что настоя­щая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики…

Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать… Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».

Статья так и называлась — «Я боюсь».

Годы шли, предчувствия подтверждались. В 1929 году Замятин пишет: «Мы имеем сначала осуждение, а затем — следствие. Я думаю, что ни один суд на свете не слышал о таком образе действия. Принадлежность к литератур­ной организации, которая хотя бы косвенно принимает участие в преследовании своего сочлена, — невозможна для меня, и настоящим я заявляю о своем выходе из Все­российского Союза писателей».

В 1931 году Замятин написал Сталину, его поддержал Горький, и писатель уехал в Париж.

А из них, из писателей, кто-нибудь возвращался? Конечно. Сразу после Февральской революции поспешил уехать Гумилев. В Париже влюбляется, пишет даме стихи в альбом. Сделав ей предложение и получив отказ, поэт, несмотря на предупреждения друзей, через Лондон и Мурманск возвращается в Россию, уже советскую. В августе 1921 года был расстрелян.

Возвращается, опять же, несмотря на предупреждения друзей, Пильняк. Расстрелян. По делу Пильняка был вызван в НКВД как свидетель партийный работник Грон­ский (впоследствии — главный редактор «Известий»), он совершил поступок на грани самопожертвования: не ска­зал о Пильняке ни единого худого слова. (Сын Пильняка пытался в наши дни посмотреть следственное дело отца. Но ему показали лишь выписки из реабилитационно­го дела, сообщили точную дату гибели: 21 апреля 1938 г.)

После одной из очередных поездок за границу вер­нулся Бабель. Расстрелян.

Вернулась Цветаева…

Это все — Имена! А сколько было тех, кто неза­метнее.

Дмитрий Святополк-Мирский, сын бывшего министра внутренних дел, в эмиграции увлекся работами Ленина, Маркса, в 1920 году вступил в Компартию Великобрита­нии, а потом вернулся в СССР помогать строить социа­лизм. В 1934 году принят в Союз писателей (членский билет № 590). Был арестован и отправлен на Колыму. Работал в котельной и писал работу по теории стихосло­жения. Там же, на Колыме, умер в 1939 году. Восстановлен в Союзе писателей в 1964-м.

Прозаик Георгий Венус вернулся в Россию в середине 20-х годов. В 1934-м был принят в Союз писателей и почти сразу после убийства Кирова арестован. Во время следствия его били в Сызранской тюрьме, открылась чахотка, он умер. Восстановлен в Союзе писателей в 1956-м.

Вернулся и был расстрелян литератор А. Бобрищев-Пушкин. Вернулись и погибли прозаик Анатолий Камен­ский, публицист Юрий Ключников; поэт, один из идеоло­гов сменовеховцев Юрий Потехин. Не за ним ли потяну­лись другие сменовеховцы? Их вернулось и было уничто­жено около двадцати человек.