Судьбу поэтов «века серебряного» тоже знаем.
Говорят, в конце пятидесятых мог состояться «бронзовый век». Не мог. Лучшие поэты — мальчики, в мальчиках и остались. Начинали левыми, а стали официальными шалунами, и в годы застоя сумевшими срывать аплодисменты одинаково и на Родине, и за ее пределами. Желая быть народными, ищут связей и знакомств с сильными мира сего, гордятся этими связями и отдыхают на госдачах за неприступными заборами.
Они часто смотрятся в зеркало. Поэтому и теперь, когда речь идет об убиенных и затравленных, Пастернаке или Цветаевой, Высоцком или Тарковском, — они снова впереди, сытые, преуспевающие, вечные соболезнователи чужим горьким судьбам.
Писатели, поэты имели в ту пору своих покровителей, опекунов. Тогда это было едва ли не единственной возможностью выжить, уцелеть. И при всем этом не поэты искали высоких знакомств, наоборот — к ним шли навстречу. У Мандельштама был Бухарин, у Есенина — Троцкий (в трудное для поэта время Троцкий печатал его в правительственной типографии в вагоне поезда, принадлежавшего ему как председателю Реввоенсовета). Покровительствовал Каменев: будучи председателем исполкома Моссовета, он устраивал вечера — приглашал поэтов, художников, композиторов к себе домой, на кремлевскую квартиру.
Опекуны, однако, уходили в тень, делили участь подопечных.
Много сделал для выезда интеллигенции за границу Горький. Но и он был заточен в центре Москвы в барский особняк, под охрану. К нему не могла попасть даже Крупская. Однажды пришел в гости Бухарин, но без документов, забыл дома. Его не пустили. Он перелез через каменный забор и был схвачен стражей.
Еще имена — тех, кто миновал суды, лагеря, пытки, расстрелы. Разве эти судьбы менее трагичны?
Есенин, Маяковский, Цветаева… Это опять же — великие. А о других — кто знает, кто печалится? Добычин, талантливый прозаик, ушел с собрания ленинградских писателей, где его нещадно разоблачали (год — 1936-й). С собрания ушел и — никуда не пришел. След исчез.
Разоблачительные, антиписательские кампании в Москве возглавили известнейший автор пьес Всеволод Вишневский и менее известный очеркист Владимир Ставский.
Зощенко, Ахматова, Платонов, Булгаков, Пастернак… — не убиенные, не самоубийцы, но разве не жертвы? Этот список надо было бы начать, может быть, с Блока. Болезнь точила его более года. Луначарский и Горький настойчиво хлопотали о выезде его и Федора Сологуба, тоже больного, на лечение за границу. Выехать разрешили только Сологубу. Луначарский пришел в негодование: Блок — поэт революции, наша гордость! Правительство вывернуло решение наизнанку: Блоку выехать разрешили, а Сологубу — нет. Жена Сологуба в припадке отчаяния бросилась с Тучкова моста в Неву. Не веря в гибель жены, Сологуб к обеду ставил на стол лишний прибор, так длилось семь с половиной месяцев, пока не нашли тело.
А Блок? Разрешение на выезд за границу пришло через час после его смерти.
«Жизнь, переходящая в стихи, уже не жизнь, так крест распятия был ужение деревом». Говорилось об Ахматовой, но, я думаю, касается всего истинного искусства.
…Сегодня как мы должны относиться к тем, кто после революции «бросил Родину», «бежал из родной страны» и т.д.? Именно сегодня, когда мы знаем (и то пока не до конца) масштабы трагедии на собственной земле. Люди спасали не просто творчество, талант, музу — они спасали жизнь.
Где мне узнать сегодня, как умирал затравленный Мандельштам, то ли на пароходе, отправлявшемся из Владивостока на Колыму, и его, мертвого, бросили в океан. То ли, по другой легенде, читал у костра Петрарку и был убит уголовниками. То ли, как пишет вдова его, было иначе: уголовники среди ночи разбудили поэта Р., привели его, перепуганного, к себе, там умирал Мандельштам, и поэт закрыл глаза поэту. «Дат, конечно, никаких, — пишет Надежда Мандельштам, но место указано правильно: «Вторая речка», пересыльный лагерь под Владивостоком».
Что это меняет по сути, где и как он погиб, самой спокойной из легенд я предпочел бы другую правду: чтобы он уехал, жил в любой части света, на любом клочке земли.
Даже те, кто не пожалел, что уехал, и не стремился вернуться домой и они, они тоже не эмигранты, а беженцы. Это касается не только интеллигенции. Отделив трагедию от преступления, вступая ныне в новые отношения с ними, мы должны помнить об этом, не отделяя именитых от рядовых.
Нет родины вне Родины, где все травы, и цветы, и листья знакомы по имени. Знать бы наперед об оставшихся днях, что они — последние, и успеть объехать и еще раз увидеть все, что было дорого в жизни, не пропустить ни одного задворка и тупика. Увидеть последний карий лист на скамье, услышать, как стекает ночью по трубе дождевая вода. Не так много было тех, кто оправдал твои надежды. Еще меньше, наверное, тех, чьи надежды оправдал ты.