Антон: «Не буду я с этим Алешкой соревноваться, он слишком быстро соревнуется». (В размышления о соцсоревновании он вставил это, но сам же и убрал — до времени: не «стыковалось»).
Алеша (из сочинения): «Елку поставили на стол, и она доставала до потолка, но не потому, что елка была высокая, а потому что потолок был низким» (вполне вероятно, он выписал это для будущих размышлений об истинном масштабе — таланта, благосостояния, правды. Или об относительности сущего).
Алеша принес пятерку по пению: «Ты что же, пел хорошо?» «Нет, я принес нотную тетрадь». (Форма и содержание — пожалуйста.)
Алеша: «Интересный фильм — никто не целуется и не женится». Что надо мальчику? Приключения, борьба: «Так долго целуются, за это время можно было столько раз выстрелить».
Антон (после схватки во дворе): «Алеша победил: его не догнали».
Антон (после рассказа мамы о том, что в Риме у молодых священников выстрижены тонзуры) с гордостью — ребятишкам: «В Риме у всех мужчин стригут лысины, а у нашего папы уже давно есть».
Алеша: «Я уже достиг роста взрослого пигмея».
И вот — время, Аграновский уже дед: у Алеши родилась Маша. И уже Машины чуть не первые мысли ловятся на лету. Она гуляет с Алешей в Пахре. Где-то за лесом затарахтел трактор. Двухлетняя Маша прислушалась: «Дед бреется». (Чем не оценка качества отечественной бытовой техники?)
Остры на мысль в семье все, в ходу были афоризмы Ежи Леца, особенно его: «Когда мне показалось, что я достиг дна, снизу постучали».
Даже если бы журналистика была лишь чистописанием, и тогда бы она была для него самоизнурением. Уже отшлифованную мысль он выводил на бумаге, если делал помарки, пусть хоть в конце листа, бросал все и все переписывал. Листы брал чистые, если маленький изгиб или древесное пятнышко — браковал. Потом сам же перепечатывал все на машинке и опять же: упадет на страницу не та буковка, не забивал ее, начинал все сначала. В процессе этих перезаписей рождались новые мысли, он углублялся вновь.
— Не торопись достичь дна,— говорила жена,— снизу постучат.
Когда, наконец, ставилась последняя точка, семья была обеспокоена лишь одним: чтобы в это же утро немедля переправить рукопись в редакцию. Если случалась задержка, он снова пробегал глазами работу, начинал делать поправки, домысливать, улучшать. Иногда рукопись увозил в редакцию Антон.
— Только не урони,— суеверно просил отец.— А выронишь — сядь на нее.
Антон вез рукопись, как самое хрупкое существо. «А вдруг выроню,— в метро, на улице, как сяду при всех?»
…Что бы ему своих-то детей отправить на факультет журналистики (это сейчас просто: у режиссеров дети — режиссеры, у актеров — актеры, у журналистов — повально журналисты, причем у международных — обязательно международные. Иногда и не беда бы, но ведь часто — за уши тащат). Хлопот бы у Аграновского было меньше. Но не захотел.
Антон: «Вы же знаете папины слова: хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает. Он и нам с Алешей говорил: научитесь думать — будете и писать».
Алеша — микробиолог, Антон — врач.
…Как быстро выросли дети. Уже они в доме решают судьбу последней отцовской рукописи.
Он не успел закончить эту статью — «Сокращение аппарата». Она так и осталась лежать на столе — прерванная. Галина Федоровна не решилась отдать редакции незавершенную работу. Но дети сказали:
— Это принадлежит уже не нам.
Его последние строки оборваны, но в них дышит, бьется, пульсирует прежняя могучая мысль. К живым словам его просится эпиграфом поэтическая строка:
«Держу пари, что я еще не умер…»
Обычно журналист чувствует себя именинником, когда удачная статья напечатана. Он чувствовал себя именинником, когда еще только появлялась идея. Мысль, главное — есть мысль, он уже предчувствовал итог. Приезжал в редакцию, обходил кабинеты:
— Как думаешь, а если?..
И редакция уже жила ожиданием праздника, хотя не написано было еще ни единой строки.
Любой его приход в редакцию был как маленький праздник. Встречается в коридоре — улыбка милейшая, глаза добрые: «Здра-авствуйте, негодяи». Поскольку бывал он в редакции редко, почти каждый раз я спрашивал его одно и то же: «А ты чего сюда пришел?» И каждый раз он отвечал:
— На нервной почве.
Он сразу же обрастал компанией. Все говорят, а он сидит, слушает, мягко улыбается, и каждый чувствует его гипнотическую власть.
В разговор вступал медленно, неторопливо, как писал. Рассказывал о детях, о жене, о друзьях. Делился всеми дорогими ему событиями:
— Дети-то мои витражами увлеклись! Приезжай — посмотришь.