Хорошее письмо, старик его всем знакомым и гостям показывает, потому что оно ему вроде как медаль. Он еще раз читает: «Не забывайте... поддерживайте связь». Слова эти он понимает как «можно бы и пожаловаться...» Но куда писать? Живы ли, померли те, кто воевал с ним? И где сейчас тот полковник Ураган? Колдуненко задумчиво смотрит на свежие газеты на столе и вдруг догадывается.
«В газету «Известия». Прошу...»
Он переписывает все, что написал в областной суд, и добавляет главное. Про Шурочку, жену. «Мать, конечно, нигде не работала, была на моем иждивении». Все. Точка.
...За тонкой стеной покойно, сыто спит, не шевельнется Клава, молодая его новая жена.
Неприятно то уже, что после жалобы отца в газету ей, дочери, приходится объясняться, вроде как оправдываться. В чем?
«Уважаемая редакция!..»
Мария Константиновна не знает, как чужим, незнакомым людям объяснять свою жизнь. Мама была сирота, отец из богатой семьи — наверное, с этого надо начать. «...Маму взяли в семью вроде как из милости, как батрачку. Отец, получается, вроде как купил ее красоту и всю жизнь потом попрекал: «голытьба»... Отец даже по имени маму редко звал. Все — «эй, ты!». «Эй, ты, я — «в гости» или «на свадьбу». Гармонь в руки — и пошел. И никогда маму с собой не брал. «Меня звали, не тебя». Однажды вот так ушел и вернулся через четыре года. И потом всю жизнь гулял, но не так затяжно. Воевал отец честно, тут что правда, то правда. «Страх за жизнь, общие лишения (мы с мамой оказались в оккупации, сестру угнали в Германию) вроде бы примирили маму с отцом. В 1945-м стали строить дом, работали все: отец, мама, сестра. Сами пилили лес, сами таскали, укладывали по венцу в неделю...»
Мама-то за всю жизнь с ним ни разу, кажется, не улыбнулась. Отец считал себя и хозяином семьи, и кормильцем. Но ведь и мама всю жизнь работала и на лесозаводе, и посудомойкой, и в прачечной.
Про себя, про подснежную клюкву писать ли?.. Каждый год в мае, еще не сходит вода, она уже отправляется в лес. С мая начинается подснежная клюква. Потом до июля собирает чернику. Брусника хоть и осыпается, но держится до августа, пока не сожжет ее солнце. А в сентябре приходит черед осенней клюквы. Каждый день с малых лет уходила она в лес, двенадцать километров туда, двенадцать — обратно. Да обратно-то тащила по пуду ягод... Да возвращалась-то огородами, задами шла, стеснялась соседей до слез. Как будто на продажу, значит, ворованное. А ведь и вся деревня лесом кормилась. Однажды мама с ней пошла, снег еще не сошел, обе в ботиночках по болоту хлюпают, продрогли, промерзли. Мама домой стала звать, плохо себя почувствовала, а Мария о себе подумала: а как же я, такая маленькая и каждый день хожу. И никто меня не пожалеет. Вернулись, у мамы — радикулит. Слегла. И в тот вечер стыдно Марии стало, и до сих пор стыд этот не прошел, что тогда на болоте она себя, не мамулю, пожалела...
Марии Константиновне очень хочется написать обо всем этом, но — зачем? Прочитает письмо чужой человек, который, наверное, не знает даже, что есть такая подснежная клюква, вкуснее и слаще осенней. Лучше — по делу: «У нас с сестрой уже давно свои семьи,— пишет она вместо всего этого,— а мы почти ни разу не были в отпуске. Каждый раз приезжали к отцу косить сено. И в субботу приезжали, и в воскресенье. С утра до вечера косили — темно в глазах».
А все-таки сломалась мама из-за этих ягод. С весны и до заморозков они зарабатывали больше, чем отец на инкубаторной станции. Каждые три дня мама складывала в корзину 50 килограммов ягод и везла в Ленинград на продажу. До станции — далеко, и отец ни разу не поднес ей корзину...
«Скорая помощь» стояла у дома. Мама, мама... Две медсестры несли ее, грузную, в машину, а отец даже на крыльцо не вышел.
«...Наша мама умерла, все мы думали, от повторного инфаркта, а вскрытие показало — от шестого... Когда шли за гробом, отец тихо пересчитывал деревенских вдов... Насчитал пятьдесят две. И на поминках, выпив, показывал женщинам комнаты, гардероб, мопед в сенях и говорил: за меня сейчас любая пойдет, у меня одних продуктов в подвале — на пять лет. Мы с сестрой просили: погоди, папа, хотя бы с год не женись. Нашли женщину, которая ему стирала, готовила... Мы с сестрой памятник маме поставили, все как у людей: уральский гранит, сусальное золото. Отец ни рубля не дал. Цветов на полтинник не купил...»